Часть 2 (Заключительная). Начало здесь

Так, немного меньше чем за два года написал Федотов свои первые картины маслом: «Свежий кавалер» и «Разборчивая невеста», которые по меткости характеристики людей показывали рост мастерства художника и дальнейший шаг в его творчестве.
Ранней весной 1848 года представил он эти картины в Академию художеств. Просмотр картин — экзамен — был назначен на 9 мая. «Страшно, жутко было мне в то время, — говорил Федотов одному из друзей, — я все еще сомневался в моих силах, я все еще не верил себе: мне все еще чудилось, что я только простой рисовальщик, а не художник».
Прошло несколько томительных дней. Накануне просмотра к Федотову пришел один из учеников «великого Карла», как называли Брюллова. Брюллов был болен и приглашал Федотова к себе — ему принесли на дом картины Федотова. Об этом своем втором свидании с художником подробно рассказал сам Федотов. Так же как восемь лет назад, тревожно и смутно было у него на душе, когда входил он в Академию художеств, где жил Брюллов. Он застал его в мастерской; перед ним на полу, прислоненные к стульям, стояли картины. Худой, бледный и мрачный сидел Брюллов в кресле.
— Что вас давно не видно? — спросил он.
— Не смел беспокоить вас в болезни, — ответил Федотов.
— Напротив, ваши картины доставили мне большое удовольствие, а стало быть, и облегчение. И поздравляю вас, я от вас ждал, всегда ждал, но вы меня обогнали... Отчего же вы пропали-то? Никогда ничего не показываете?
— Недостало смелости явиться на страшный суд, так как еще мало учился и никого не копировал...
— Это-то, что не копировали, и счастье ваше. Вы смотрите на натуру своими глазами...
— Я еще очень слаб в рисунке, — сказал Федотов.
— Центральная линия движения у вас везде верна, а остальное придет. Продолжайте с богом, как начали... Пишите только шире, шире...
Федотов был счастлив. Брюллов увидел и оценил в нем главное: он, Федотов, умеет смотреть на натуру своими глазами! А «свои глаза» в то время не всегда были обязательны для большинства художников-академистов. Хоть профессора академии и признавали натуру основой всех искусств, но считали, что иногда ее следует исправлять, облагораживать. Случалось, что профессора академии, видя, что ученику не удается какая-нибудь часть картины, советовали пойти в Эрмитаж, поискать и просто срисовать подходящую часть у какого-нибудь знаменитого художника. Друг Федотова, художник Лев Жемчужников, рассказывал, что профессор, у которого он учился рисовать с натуры, подходил к ученику и говорил: «Что, батенька, ты нарисовал? Какой это следок?» — «Я не виноват, — отвечал ученик, — такой у натурщика!» — «У него такой! Вишь, расплывшийся, с кривыми пальцами и мозолями! Ты учился рисовать антики? Должен знать красоту и облагородить следок».
Но Федотов ни тогда, когда учился в академии, ни после не исправлял и не облагораживал носов и «следков», ничего не срисовывал с картин знаменитых художников — он смотрел и наблюдал жизнь. «Моего труда в мастерской только десятая доля, — говорил он, — главная моя работа на улицах и в чужих домах. Я учусь жизнью, я тружусь, глядя в оба глаза; мои сюжеты рассыпаны по всему городу, и я сам должен их разыскивать». Он бродил по улицам города один или с кем-нибудь из друзей, чаще всего с Дружининым, зарисовывал сцены из жизни, людей, очень любил придумывать рассказы о людях, которые им встречались, и так интересны были эти простые и «неуглаженные» его рассказы, так много нового открывалось Дружинину во время этих прогулок, что казалось иногда, будто «во лбу у него лишних два глаза и что лишняя голова сидит на его плечах».
Иногда навещал Федотов тяжело больного Брюллова, который всегда радовался его приходу, любил слушать его рассказы о «подсмотренных в жизни случайностях», смотрел его рисунки. «Не упускайте ни одного дня, не приучая руку к послушанию, — говорил он, — делайте с карандашом то же, что делают настоящие артисты со смычком, с голосом. Тогда только можно сделаться вполне художником».

Неизъяснимую радость доставляло Федотову все больше приучать руку к послушанию, подчинять карандаш своей мысли. Любопытный, острый глаз художника учился правильнее, глубже видеть действительную жизнь, находить в ней главное, отбрасывать мелочи. Крепче, свободнее, выразительнее становится его рисунок.
Вместе с гравером Евстафием Ефимовичем Бернардским мечтал он издать часть своих рисунков альбомом. «Нравственно-критические сцены из обыкновенной жизни» — так хотел он назвать этот альбом. И действительно, это были картины обыкновенной жизни с ее каждодневной суетой, радостями, заботами. Как много мелкого, ничтожного, лживого умел увидеть в этой жизни Федотов, как умно, тонко показал и беспощадно осудил все это в своих рисунках! Но мечты об альбоме остались мечтами — при жизни Федотова рисунки не были изданы.
Первые картины маслом — «Свежий кавалер» и «Разборчивая невеста» — совет Академии художеств одобрил, а Федотов уже трудился над третьей картиной. На этот раз он задумал написать картину из купеческой жизни. До него никто из художников живописных картин из жизни купечества не писал. Но на петербургской сцене уже давно шла «Женитьба» Гоголя, только что были напечатаны «Сцены из комедии «Несостоятельный должник» Островского. Федотова увлекла мысль создать картину на ту же тему. Работать было трудно: как обычно, не хватало денег на костюмы для натурщиков, на краски, на обстановку. Начатую картину он решил показать Брюллову. Брюллов был чрезвычайно доволен картиной и, чтобы дать Федотову возможность окончить ее, предложил включить картину в программный конкурс на звание академика.
Совет академии согласился, и Федотову были выданы деньги для окончания картины.
Мысленно Федотов уже видел свою картину всю до мельчайших подробностей, видел ее героев: купца, купчиху, жениха, сваху; представлял себе и купеческий дом. Это был дом в Замоскворечье, и купцы были московские, совсем не похожие на петербургских, безбородых, подтянутых. «Быт московского купечества, — говорил Федотов, — мне несравненно знакомее, чем быт купцов в Петербурге; рисуя фигуры добрых старых служителей, дядей, ключниц и кухарок, я, сам не зная почему, переношусь мыслью в Москву...» И вот этот московский купец в длиннополом сюртуке, с «бородой завещанной от предков», и его плотная, объемистая купчиха, нажив состояние и набив сундуки единственной дочери приданым, мечтают выдать ее замуж за «благородного». Дочка умеет произносить отдельные французские слова, поет романсы, читает книжки, любит танцы и военных.
Не так просто было найти «натуру» для картины. Начались поиски. Где только не бывал Федотов! Под разными предлогами входил он часто в незнакомые дома, высматривал. В одном доме не годилась обстановка, в другом комнаты были слишком велики и светлы. Как-то раз, проходя мимо трактира, увидел он сквозь окно люстру с закопченными стеклышками, которая «так и лезла сама в картину». Он вошел в трактир и обрадовался: стены, выкрашенные желто-бурой краской, пожелтевшие двери — это была та самая комната, которую он искал.

П.А. Федотов. Сватовство майора

А как трудно было найти героев картины! Он бродил по улицам, рынкам, случалось, подолгу шел за человеком, нужным ему для картины, зазывал к себе, угощал чаем, уговаривал за сходную цену посидеть и не отпускал до тех пор, пока не зарисует.
Долго не удавалось ему найти купца для картины. Как-то, проходя Аничковым мостом, встретил он наконец «натуру» для купца. «...Ни один счастливец, которому было назначено на Невском самое приятное рандеву8, не мог более обрадоваться своей красавице, как я обрадовался моей рыжей бороде и толстому брюху, — рассказывал Федотов. — Я проводил мою находку до дома, потом нашел случай с ним познакомиться, волочился за ним целый год, изучил его характер, получил позволение списать с моего почтенного тятеньки портрет (хотя он считал это грехом и дурным предзнаменованием) и тогда только внес его в свою картину». Женихом вызвался быть один из старых полковых товарищей Федотова. Он охотно натягивал на себя мундир с майорскими погонами и часами терпеливо позировал. Мебель, платье и разные мелкие вещи, нужные для картины, добывал Федотов у друзей или покупал на рынке — на толкучке.
Нелегко далась Федотову композиция картины, ее «устройство», как он обычно говорил. Трудно было преодолеть и свое стремление дать в картине как можно больше подробностей, как это было в сепиях, в некоторых акварелях, отчасти и в первых картинах масляными красками. Новую картину хотелось дать строже, яснее, проще, чтобы не расплывалась она в подробностях, чтобы ничто не заслоняло ее основной мысли.
К осени 1848 года картина «Сватовство майора» была готова, и снова Брюллов и все, кто видел ее, были от нее в восторге. Совет Академии художеств признал Федотова академиком по «живописи домашних сцен».
Прошло около года; подошло время открытия трехгодичной академической выставки. На этой выставке Федотов должен был показать три картины: «Свежий кавалер», «Разборчивая невеста» и «Сватовство майора». Академическому начальству не понравилось название картины «Свежий кавалер» — оно слишком подчеркивало истинный ее смысл. Федотову предложено было назвать ее «Следствие пирушки и упреки» — так картина как бы превращалась в самую обычную утреннюю сцену ссоры подвыпившего чиновника со своей кухаркой.
О выставке заговорили задолго до ее открытия; по городу ходили самые разные слухи об отставном офицере и его замечательных картинах. В день открытия выставки с раннего утра и до вечера к парадному подъезду академии подходили люди, подъезжали дрожки, кареты, щегольские экипажи. По общему виду выставка как будто бы ничем не отличалась от выставок прошлых лет. По стенам висели парадные портреты, картины, написанные на конкурсные темы из древней истории и мифологии, копии картин старых мастеров, исполненные русскими художниками в Италии по заказу царя Николая I. У этих картин публика стояла недолго; все спешили в предпоследний зал, где были выставлены картины Федотова. Обычно вход на выставку производился по билетам, которые вахтер выдавал только «чистой публике», но на этот раз в зал, где висели картины Федотова, как-то пробивались мелкие чиновники, ремесленные люди. Это был новый зритель, которому особенно радовался Федотов. Сам он часто бывал на выставке, прислушивался к тому, что говорили о его картинах, иногда вмешивался в разговоры, иногда нараспев читал стихи — «Объяснение картины «Сватовство майора», — которые он написал незадолго до выставки:

Честные господа,
Пожалуйте сюда!
Милости просим.
Денег не спросим:
Даром смотри,
Только хорошенько глаза протри.
Начинается, начинается
О том, как люди на свете живут,
Как иные на чужой счет жуют.
Сами работать ленятся,
Так на богатых женятся...

Перед зрителями проходила жизнь, оживали люди: чиновник, получивший первый орден; богатая невеста и горбатый жених на коленях; купеческое семейство и разорившийся майор, который решил «поправить обстоятельства» выгодной женитьбой. Вот он стоит в дверях, «толстый, бравый, карман дырявый, крутит свой ус: я, дескать, до денежек доберусь!»
У всех этих людей сбываются мечты жизни, мечты тупые и страшные, как сама жизнь, которая ползет, ворочается и за толстыми стенами темного купеческого царства, и в убогой комнате маленького чиновника, и в гостиной «разборчивой невесты», и в семье чиновника поважнее.
Выставка была открыта две недели. Федотов волновался, очень устал, но его безмерно радовала эта первая выставка его картин. Только сильно донимали поклонники и поклонницы таланта, которые часто без всякого зова приходили к нему домой и с видом знатоков разбирали его картины, писали ему стихи, просили подарить портрет. «Для праздной скуки был я благом», — говорил он в шутливом послании к одной знакомой. Но в общем было ему не до шуток: посетители мешали работать, а он, по свойственной ему деликатности, «грустно оставлял кисть и садился на диван как жертва».
Как-то вскоре после выставки в комнату вошел отставной седой майор в мундире и бросился к нему на шею. Федотов был изумлен, а незнакомец сказал, что приехал только за тем чтобы выразить ему свой восторг. Он видел картину «Сватовство майора» и не понимает, как мог Федотов так правдиво описать его историю, потому что ведь это он, майор, для поправления своих обстоятельств женился на купчихе и теперь доволен и счастлив. А вслед за майором в комнату втащили огромную корзину с шампанским и разными закусками, которыми он решил угостить своего знаменитого биографа. Этот счастливый майор, конечно, не понял подлинного смысла картины, а художник не стал ничего объяснять ему.
После выставки прошло несколько месяцев, прошла выставочная суета, понемногу улеглось возбуждение. Федотов, как всегда, трудился, и, как всегда, труд давал ему силу жить, делал его счастливым. «Я знаю, — говорил он, — что человек без занятий в душе своей враг каждому трудящемуся человеку!»

Павлу Андреевичу Федотову шел тридцать пятый год; внимательные глаза его глядели устало; ходил он, слегка сгорбившись, в сюртуке, черном бархатном жилете, с черной шелковой косынкой, какую тогда носили в виде галстука; из-под косынки виден был белоснежный воротничок рубашки. «От бывшего военного ничего, кроме усов, не осталось», — шутя говорили товарищи. Жил Федотов уже на новой квартире; из окон этой квартиры видны были казармы Финляндского полка, и это нравилось и ему и Коршунову. Но комнаты были тесные, холодные, нижние стекла окон были заставлены папками, чтоб свет падал сверху; за стеной шумели хозяйские дети.
«Дети мне не мешают! Напротив, без них я бы умер с тоски, — говорил Федотов. — Разве это возмутители тишины? Это жизнь!.. Бегают себе, играют, веселятся, а если подерутся, то я иногда выхожу их мирить...»
В комнате Федотова, у среднего окна, на мольберте стояла давно начатая картина. Это была его четвертая картина маслом, но он не успел закончить ее к выставке и теперь продолжал над ней трудиться.
...Утро. В богато убранной комнате сидит молодой барин. Он завтракает. На завтрак у него кусок черного хлеба, а рядом на стуле театральные афиши, объявление о продаже устриц. Конечно, он предпочел бы есть устрицы, но денег нет, и он набил рот черным хлебом. Вдруг, почуяв гостя, залаял пудель — «аристократическая» собака, которую принято было держать в светских домах. Гость еще за дверью, но видна его рука в перчатке, взявшаяся за занавес. У молодого человека на лице испуг: глядя на дверь, он прикрывает хлеб книгой. Вот и вся картина.
Кто он, этот молодой человек? Пустой бездельник, для которого самое главное в жизни — слыть богатым барином, блистать в свете, быть одетым по последней французской моде. Живет он обычно в долг, на чужой счет. В повести Владимира Александровича Соллогуба «Тарантас», которая была напечатана в 1844 году и скоро стала одной из самых любимых книг того времени, есть такой разговор двух дворян:
«— Мы с самого детства все заражены одной болезнью.
— Право? Да как же называется эта болезнь?
— Она называется просто: жизнь сверх состояния».

П.А. Федотов. Завтрак аристократа

Так и в самой жизни, и в литературе того времени часто встречался такой «герой». И вот теперь этого героя Федотов показал в своей картине.
Картину он назвал «Ложный стыд», или «Завтрак аристократа».
Окончить картину Федотову не удалось. От родных приходили невеселые письма; отец просил его приехать, и Федотов решил ехать в Москву: он повидается с родными, может быть, удастся устроить и выставку картин. С собою он взял картины «Свежий кавалер», «Разборчивая невеста», «Сватовство майора», не совсем законченную картину «Завтрак аристократа», восемь сепий, альбомы рисунков.
В конце января 1850 года приехал он в Москву. Медленно, долго вез его извозчик по заметенным сугробами улицам. Как широко, привольно раскинулась на своих семи холмах красавица Москва со златоглавым Кремлем!
Как неузнаваемо вырос город!
Родных Федотов застал в тяжелом положении. У сестры умер муж, она осталась одна с маленькими детьми. После смерти мужа остались долги, и пришлось продать родной дом в Огородниках. Отцу было уже восемьдесят лет. На первое время Федотов привез немного денег, но надо было решать, что делать дальше, как устроить жизнь родных. Первые дни свидания с родными, с Москвой прошли, как водится, суматошно, беспорядочно. Приходили соседи, знакомые и незнакомые посмотреть на знаменитого художника, на его картины, поздравить Андрея Илларионовича с приездом сына. А у Федотова уже стоял мольберт с картиной «Завтрак аристократа» — он торопился кончить ее к выставке.
В Петербурге много говорили о тех выставках, которые устраивались в Москве в Училище живописи и ваяния; говорили о том, что московские художники пишут свои картины иначе, чем петербургские, что «бытовой жанр почитается у них безмерно». Много разных слухов ходило и о Московском училище живописи и ваяния. Это училище выросло из небольшого кружка молодых художников и любителей искусств, организованного в самом начале тридцатых годов. Через несколько лет после основания кружок разросся, был переименован в Художественный класс, а в 1843 году превратился в Училище живописи и ваяния.
Приезд Федотова был большим событием, настоящим праздником для московских художников. Все они знали о петербургской выставке, мечтали увидеть картины Федотова и у себя в Москве. Слух о его приезде быстро разошелся по городу; все искали знакомства с ним, наперебой приглашали в гости, на литературные вечера. На одном из вечеров познакомился он с драматургом Александром Николаевичем Островским, который только что отдал в печать пьесу «Банкрот», или «Свои люди — сочтемся».
Пьесу эту часто читали на вечерах в литературных салонах такие замечательные русские актеры, как Михаил Семенович Щепкин, Пров Садовский, иногда и сам автор. На этих вечерах Федотов обычно показывал свои картины, читал «Объяснение картины «Сватовство майора», которое очень скоро разошлось в списках по Москве.
Казалось, автор картины «Сватовство майора» и автор пьесы «Свои люди — сочтемся» сговорились выставить напоказ все то, что достойно осуждения и осмеяния в темном купеческом царстве, — так глубоко родственны были их произведения. Не уловив сначала насмешки и осуждения в пьесах великого драматурга, московские купцы скоро спохватились и послали жалобу на Островского за оскорбление купеческого сословия. Правительство, узнав об этом, запретило играть пьесу, а сочинителя приказало взять под надзор полиции.
На вечере у профессора-историка М.П. Погодина, где Федотов также показывал свои картины, встретился он с Николаем Васильевичем Гоголем — это была первая и единственная встреча Федотова с великим писателем. Гоголь долго стоял у его картин — они ему очень понравились, а Федотов сказал потом одному из гостей: «Приятно слушать похвалу от такого человека! Это лучше всех печатных похвал!» К печатным похвалам Федотов относился равнодушно и почти не читал их.
Незаметно прошло два месяца с тех пор, как приехал Федотов Последний раз он был в Москве поздней осенью тринадцать лет назад. И вот он снова в Москве. Над ним блестит чистое холодноватое небо, звенит веселая музыка капели, сверкают лужи, радостно волнует грохот колес по булыжнику. Он бродит по Москве, смотрит, думает, вспоминает — его просили написать автобиографию. Перед глазами проходит прожитая жизнь. Детские годы в Огородниках. Корпус. Рисование. Финляндский полк. Вольноприходящий ученик Академии художеств. Друзья, товарищи. Труд... Какая, кажется ему, долгая жизнь, а как быстро прошли все эти недели, месяцы, годы! И он записывает свою жизнь всего на нескольких страницах — сдержанно, суховато, совсем как протокольный отчет.
А нежная печаль владеет иногда сердцем, встают иные, недавние воспоминания, и это уже не для автобиографии — только для себя: петербургские вечера, набережная Невы, Васильевский остров, холодная, неуютная его мастерская и рядом Юленька Тарновская — молодая, красивая девушка, гитара и романс, недавно сочиненный:

    Брожу ли я.
    Пишу ли я.
    Все Юлия да Юлия!
    Веселья чашу братскую
    С друзьями разопью ли я
    И громко песню хватскую
    С гитарой пропою ли я...
    Все Юлия, все Юлия
    Невольно повторишь...
    Ну вот, поди ж!
Очередную выставку учеников и преподавателей Училища живописи и ваяния предполагалось открыть десятого апреля. Этим выставкам в Москве придавали большое значение, считая, что каждая такая выставка не только показывает успехи преподавателей и учащихся, но и пропагандирует русское искусство в обществе. Иногда в училище выставлялись работы и других художников: так, два года назад показывал здесь свои картины Иван Константинович Айвазовский, теперь будут выставлены картины Федотова.
Приближалось время открытия выставки. Накануне, на торжественном собрании, члены Московского художественного общества и руководители Училища живописи и ваяния приветствовали Федотова, говорили, что считают для себя особой честью познакомить Москву с таким даровитым художником, как Павел Андреевич Федотов.
На следующий день выставка открылась. Москва увидела четыре картины: «Свежий кавалер», «Разборчивая невеста», «Сватовство майора» и «Завтрак аристократа». Зрители переходили от картины к картине очарованные и растерянные — так не похожи были картины Федотова на все то, что до сих пор выставлялось в этих залах. А сам Федотов, так же как в Петербурге, часто стоял у картин, читал свои стихи, разговаривал с посетителями. Выставка проходила с большим и шумным успехом. Много говорили о том, что Федотов — лучший русский художник жанровых сцен; что совершенно правильно писали в петербургских журналах о том, что он «в русской живописи совершил переворот, подобный тому, который был произведен в русской литературе Гоголем».
Николаевские сановники, все те, кто признавал только «высокое», парадное искусство, возмущались: «Что за сюжеты? Ничего благородного; во всем видна только насмешка. Как будто автор не мог выбрать для своих картин что-нибудь более достойное изображения!» Федотова обвиняли в том, что он «позволяет себе сатирически насмехаться над лицами, которых изображает». Да, это так. И, конечно, Федотов знал, что в этих «лицах» многие зрители увидят себя и, может быть, как говорил художник Жемчужников, увидят и «трагедию, грозно выглядывавшую за веселой и потешной наружной ширмой».

П.А. Федотов. Портрет Н.П. Жданович за клавесином

На выставке удалось продать картину «Завтрак аристократа», но денег за нее Федотов получил немного. Ее купил молодой московский купец К.Т. Солдатенков. Он тогда только начинал собирать произведения русских художников, и эта картина была одной из первых, которую приобрел для своего собрания Солдатенков.
К концу мая 1850 года Федотов вернулся в Петербург. Погода стояла теплая, во дворе бегали и шумели ребятишки, гудела шарманка, кричали на разные голоса разносчики. И вот снова труд, друзья и тревожная, радостная встреча с Юленькой Тарновской. Но на душе у Федотова как-то смутно. Его мучает «неравенство в судьбах»: он бедняк, а Юленька очень богата. Может ли он для нее отказаться от искусства? «Меня не станет на две жизни, на две задачи, на две любви — к женщине и к искусству... — сказал он как-то своему другу Дружинину. — Чтобы идти и идти прямо, я должен оставаться одиноким зевакой до конца дней моих...» Говорил ли он об этом с Юленькой? Вероятно. И может быть, тогда же написал стихотворение-песню, в котором были такие строки:

    Трудно ужиться любови со славою,
    Обе друг другу век будут отравою,
    Обе равно для души моей милые.
    Двум угодить — где возьму столько силы я?

И он решил расстаться с Юленькой, отказаться от личного счастья. Разлука была горестной, но иначе поступить он не мог: не быть художником значило для него не жить.
Родные из Москвы писали, что все обещания устроить их судьбу, которые так щедро давали московские знакомые, оказались пустыми словами. Надо было что-то предпринимать, и Федотов решает копировать собственные картины для продажи. Это не требует больших затрат, и это легче, быстрее, чем писать новые картины, обдумывать их, искать натуру. Правда, он не умел и не хотел делать точные копии и каждый раз вносил в картину что-то новое. И все-таки, говорил Дружинин, «день, в который он решился сам копировать свое «Сватовство» и запродать свою копию, был одним из немногих печальнейших дней его жизни». Картину «Сватовство майора» купил Ф.И. Прянишников после долгой и унизительной для Федотова торговли. «Только неделю или не больше полуторы я могу держать у себя картину «Майор». Как ни грустно, а придется закабалить ее (за полцены) Прянишникову...» — писал Федотов одному из своих знакомых.
Расставаться с картиной, и расставаться навсегда, было больно — как если бы из жизни уходил самый хороший друг. Федотов знал, что картина его долгие годы будет висеть где-нибудь в парадных залах богачей, что смотреть ее и судить о ней будет очень небольшой круг людей. Разве для этих людей пишет он свои картины? Разве о них он думает, когда трудится над картинами? Так же как и многие русские художники того времени, мечтал он о всенародном музее русского искусства, верил в то, что такой музей будет в России и что придет в этот музей новый, настоящий зритель — народ. Но хотелось, чтобы и теперь картины его увидело как можно больше людей, и Федотов решил издать литографии с картин «Свежий кавалер» и «Сватовство майора». Для этого необходимо было разрешение цензуры. Цензура разрешила издать литографию с картины «Сватовство майора» без всяких изменений, а картину «Свежий кавалер» предложено было переделать: снять орден, которому «неприлично быть привешенному к халату». Но снять орден — это значило изменить самое содержание картины, лишить ее смысла. «Кому же нужна будет картина без смысла?» — с горечью спрашивал Федотов. Он писал об этом цензору, негодовал, доказывал, но ничего не вышло. Не первый раз приходилось Федотову иметь дело с цензурой. Год назад ему не разрешили издавать иллюстрированный юмористический журнал, запретили печатать поэму «Сватовство майора», и вот теперь он не может без искажений напечатать литографию «Свежего кавалера».
Правда, и поэма «Сватовство майора», и басни, которые он писал последние годы о глупой и усердной цензуре («Усердная Хавронья»), о судьбе талантливых людей в России («Пчела и цветок»), и некоторые другие, несмотря на все запреты, широко расходились по Москве и Петербургу, их читали, переписывали, заучивали наизусть. Читались они, конечно, и в Третьем отделении собственной его императорского величества канцелярии9.
Время в России было неспокойное, мрачное. После восстания декабристов прошло почти двадцать пять лет, а царь Николай I не переставал бороться с «внутренним врагом — революцией». Он всего боялся и чем больше боялся, тем больше свирепствовал, особенно после революции 1848 года во Франции. Всюду видел он измену, везде чудились ему тайные общества, зловещие признаки новых восстаний. Третье отделение развернуло свою бурную деятельность «ока государева»: запрещены были всякие собрания, не прекращались обыски, аресты, увеличились «черные списки» подозрительных людей. Особый негласный комитет по цензуре наблюдал за всем, что появлялось в печати, искоренял «вредные идеи коммунизма, социализма и всякого либерализма».
«У нас в стране... — писал молодой поэт Огарев в поэме «Юмор», первые части которой ходили тогда в списках, —

    Чуть есть талант, уж с ранних лет —
    Иль под надзор он полицейской
    Попал, иль вовсе сослан он».

Недавно убит был Пушкин, погиб Лермонтов, в ссылке томился Шевченко, на чужбине умер художник Кипренский... Только что жестоко расправилось царское правительство с членами революционного кружка Петрашевского. Имя Федотова, у которого были друзья и знакомые среди петрашевцев, упоминалось в протоколах следственной комиссии по делу петрашевцев. Он становился человеком подозрительным, художником вредным и ненужным царскому правительству.
Но быстро, неудержимо росли и крепли новые силы. Новые люди входили в жизнь, в подполье зрели новые заговоры, возникали новые тайные общества. И друг против друга стояли вечные враги: самодержавный царь со своей неутолимой ненавистью к настоящему, со страхом перед будущим и непокорный, непокоренный русский народ.
Все яснее понимал Федотов, что самое страшное зло в России — крепостное право, самодержавие. Надо быть художником современным, и картины, думалось ему, надо писать иначе — смелее обличать несправедливость, так, чтобы зрители, глядя на них, учились бороться, ненавидеть.
Часто вспоминал он Брюллова, который не был ни на одной его выставке — он уехал за границу «умирать», как сам говорил. Из жизни Федотова навсегда ушел человек, которого так хотелось бы назвать учителем и другом. Как нужен он был ему теперь, когда так много нерешенных вопросов, когда вокруг сгущаются тучи, а недавние поклонники его таланта — «князья, бояре и купцы» — от страха «прижали как зайцы уши» и отвернулись от него.
Но нельзя поддаваться слабости, надо бороться с теми настроениями которые мешают работать.
   ...К благородной цели
    Я шел в тиши. Достиг. И мне ли
    Теперь опять в чаду побед
    В оставленный с презреньем свет
    С повинной головой вернуться!
    Перед обычаями гнуться
    Мне, победившему, рабом! —
так писал он своей знакомой.

Строже, взыскательнее относился Федотов к себе и, казалось, никогда еще не работал так исступленно, с таким напряжением, как в годы после московской выставки. Он весь был во власти новых замыслов, планов, много рисовал, записывал сюжеты будущих картин — всего несколько слов: мостовщики работают на мостовой, у окна просит милостыню отставной военный, молодая женщина отдает брильянты мужу-игроку... Иногда рассказывал он друзьям о новых темах, о будущих картинах, и, по словам Дружинина, это были «изумительные по мысли, вдохновенно задуманные» работы.
— Искусство открывает свои тайны только тому, кто отдается ему целиком, без остатка, — говорил Федотов.
— А талант? — спрашивали друзья.
— Талант? «Он хорошеет от гоненья», — отвечал Федотов строчкой из своего стихотворения, и казалось, он шутит, но глаза его были печальны. Вскоре, как бы в подтверждение своих слов, показал он портрет-картину «Н.П. Жданович за клавесином». Было удивительно, как мог он в это тревожное и смутное для себя время написать портрет, весь пронизанный радостным сиянием чарующей юности. Он написал его легко, свободно, в нежно-голубых и золотистых тонах, с той обаятельной федотовской задушевностью, которую так любили в нем близкие люди. Наденька, в голубом платье, в белом институтском фартуке, только что кончила играть какую-то пьесу, взяла последний аккорд, задумалась, посмотрела на слушателей.

П.А. Федотов. Вдовушка

Павел Андреевич Федотов, «Вдовушка». История картины

Почти одновременно с портретом Наденьки Жданович была начата картина «Вдовушка». Работая над картиной, Федотов думал о младшей сестре Любочке. У нее умер муж-офицер и ничего, кроме долгов, ей не оставил. Что ожидает ее и маленьких детей в будущем? Голод, нищета, горькая судьба русской женщины — офицерской вдовы. Вот она стоит у комода, лицо у нее грустное, задумчивое и покорное. Может быть, только вчера похоронила она мужа, а уже сегодня в дом пришли кредиторы. Полиция за долги закрыла и опечатала соседнюю комнату, опечатаны, описаны вещи и в этой комнате. Как жить?
Дружинин, который в эти годы часто бывал у Федотова, рассказывал, с каким волнением, как любовно и придирчиво работал художник над «Вдовушкой». Ему случалось видеть, как без всякой жалости замазывал художник почти готовую картину, уничтожал подготовительные этюды, рисунки.
«Не стану ничего делать до тех пор, пока не выучусь писать красное дерево, — как-то сказал он. — Вчера я не мог справиться со стулом. Не отойду, пока не выучусь...» И он писал и переписывал красное дерево до тех пор, пока не научился писать его так, как никто до него не писал.
Осенью 1851 года картина «Вдовушка» появилась на академической выставке. Она висела на выставке всего несколько дней. Ее купил для своей коллекции Солдатенков, у которого уже была картина «Завтрак аристократа». Так снова пришлось художнику пережить горькие часы расставания с картиной. Но его утешало решение — тотчас же начать работу над повторением своей картины. Пусть друзья и те немногие посетители выставки, которым удалось увидеть картину, хвалят ее — он уже видит ее недостатки и знает, что может написать лучше. «Живопись требует добросовестности, — говорил Федотов приятелю. — Пожалуй, я настолько сумею, чтоб обмануть глаз других, но не всех и не самого себя. Всякая неверность режет мне глаза. Чтоб картина была хороша и не конфузила художника, нужно, чтоб она была верна по мысли и по кисти».
И на мольберте новый холст — повторение картины «Вдовушка», над которой Федотов будет работать почти два года, сделает несколько новых ее вариантов.
А кроме «Вдовушки», в маленьких его комнатах, как всегда, на столе, стульях множество рисунков, набросков, акварелей, несколько начатых и почти готовых картин. Вот картина «Офицер и денщик». Федотов задумал ее и сделал к ней наброски давно и теперь решил кончить картину.

П. А Федотов. «Анкор, еще анкор!»

...В убогой комнате на постели сидит офицер. В одной руке у него гитара, в другой длинный чубук — он дрессирует котенка. На столе самовар, чайник, горит свеча. А в стороне стоит денщик, раскуривает трубку и неодобрительно, мрачно смотрит на своего барина.
А вот другая картина — последнее законченное произведение Федотова со странным названием «Анкор, еще анкор!». Она переносит нас в захолустную провинцию, где стоит армейский полк. В избе на лавке лежит офицер, полураздетый, босой. Рядом гитара. Офицер развлекается — заставляет собаку прыгать через длинный чубук трубки. «Анкор, еще анкор!» — командует он, не подозревая, что слово «анкор» по-французски значит «еще». И такой «забавой» заняты длинные вечера офицера. В этой небольшой по размерам картине Федотов показал бессмысленность жизни человека в условиях царской России, его нравственную гибель. Все в картине мрачно, и вызывает она тягостное, гнетущее чувство, с которым, вероятно, писал ее и сам художник.
Картины эти написаны широкой, свободной и смелой кистью, в них нет многословности первых работ Федотова, нет ничего лишнего, случайного. Их писал превосходный мастер короткого живописного рассказа, каким постепенно становился Федотов. Знакомые и друзья, которые видели эти картины, отходили от них с тяжелым сердцем, с тревогой за судьбу человека, который не умеет думать, радоваться, мечтать и бороться за свои мечты.
Подошла весна 1852 года. Как-то, проходя мимо дома, в котором жил Федотов, Дружинин услышал стук в окно. Федотов выбежал к нему. «На лице его была написана великая радость, глаза весело сверкали, — рассказывал Дружинин.
— Заходите, заходите живее, — кричал он, — хорошо, что вы были у меня вчера... вы увидите вещь, за которую меня иной может ославить лгуном.
Мы вошли... в комнату, пробрались между разным хламом к окну, у которого стояла картина... еще вчера не представлявшая ничего, кроме начерно набросанной фигуры... На месте этой вещи стояла, по-видимому, другая, почти совершенно оконченная на всех трудных пунктах, с готовым лицом и платьем, со множеством щегольски отделанных мелочей.
— Вы шутите надо мной, Павел Андреевич, — сказал я, — неужели это дело одного вечера и одного утра?
— И одной ночи, — прибавил художник. — ...У меня будто искра зажглась в голове; я не мог спать, я чувствовал в себе силу чрезвычайную, мне было весело, я сознавал каждой жилкой то, что я мог в эти минуты сделать. Никогда не доводилось мне работать с такой легкостью и так успешно: каждый штрих ложился куда следовало, каждое пятнышко краски подвигало все дело. Я вижу, что иду вперед. Как ловко и весело трудиться таким образом!»
Это было четвертое, последнее повторение «Вдовушки» — картины до конца пережитой, продуманной, к которой он с таким постоянным упорством возвращался в последние годы. Сравнивая все повторения «Вдовушки», мы видим, как добивался и добился он большей простоты и ясности картины. Постепенно менялся и облик молодой женщины, становился тоньше, прекраснее, все меньше оставалось вещей на полу, на комоде; все тщательнее изучал он, «щегольски», как говорил Дружинин, отделывал каждую вещь, и вещи оживали под его кистью, дополняли и раскрывали картину. А как чудесно освещена комната, в которой холодный дневной свет борется с теплым мерцанием свечи, забытой на стуле у постели!
— Как это хорошо и как просто! — сказал как-то один из приятелей, увидев картину.
А художник ответил своей любимой фразой:
— Да, будет просто, как поработаешь раз со сто!
Федотов продолжал трудиться. Быть может, никогда еще тяжелый труд художника не доставлял ему такой большой радости и так много огорчений, как в эти годы. Только теперь начинал он чувствовать силу своего таланта, иногда остро понимал, что пришла к нему зрелость мастера, что может он осуществить все свои планы, мечты.
Как всегда, Федотов не расставался с карандашом. Когда-то он говорил Брюллову, что «очень слаб в рисунке», и теперь, когда «стал тверже в рисунке» — так скромно говорил он, один из лучших русских рисовальщиков середины девятнадцатого века, — продолжал совершенствоваться в рисунке, пополнять свои живописные дневники, все еще надеясь издать их. Тогда же написал он автопортрет, так не похожий на все прежние. Он ведь и раньше часто писал и рисовал себя: вот он молодой блестящий гвардеец в парадной форме; вот играет в карты с полковыми товарищами; стоит с длинным чубуком в руках; пишет портрет собачонки Фидельки, — и каждый раз, изображая себя, он как будто смеется над собой, то добродушно-лукаво, то печально. А этот последний автопортрет — мрачный, и глаза беспокойные, настороженные, больные. «...Я увидел себя в страшной безнадежности, потерялся, чувствовал какой-то бред ежеминутный» — так писал он тогда в неотправленном письме Юленьке Тарновской.
Здоровье стало изменять ему, все чаще мучили головные боли, которые начались у него давно, постоянно болели глаза. Он лечил их сам, прикладывая к глазам ледяные компрессы. Друзья убеждали его обратиться к врачу, а он отмахивался и говорил, что ему некогда, что «много утекло у него времени даром», что «в голове у него много планов, а в мастерской — начатые картины, которые надо кончать».
Друзья стали замечать, что характер его как-то странно изменился: он часто задумывался, стал угрюмым, подозрительным, жаловался на бессонницу. Однажды зашел к нему старый товарищ по корпусу, Лебедев. Федотов оживился, показал ему свои картины, прочел только что сочиненную басню. Басня показалась Лебедеву какой-то непонятной, несобранной. Он сказал об этом. Федотов горько усмехнулся.
— Ну, вот опять упреки в странности; это я слышу беспрестанно; да неужели, боже мой, стал я большим чудаком, чем был прежде? Потом он заговорил о том, что собирается ехать в Москву, что надо скорее кончать начатые работы и отдохнуть.
— Потому, — прибавил он задумчиво, — что я начинаю уставать.
Никогда раньше не говорил он об усталости, не думал об отдыхе.
Здоровье его становилось все хуже, он очень похудел, почти перестал спать. И часто, в долгие бессонные ночи, когда засыпал в своей каморке Коршунов, чувство какой-то душевной тревоги, тягостного одиночества, безотчетного страха охватывало его. «Я боюсь всего на свете... Я боюсь всего, остерегаюсь всего, никому не доверяю, как врагу...» — записал он в свой дневник в одну из таких бессонных ночей.
Как-то июньским светлым вечером он долго сидел у картины, потом встал и торопливо ушел из дому. Коршунов забеспокоился, пошел за ним — он давно заметил, что с капитаном творится что-то неладное. Федотов дошел до поля. Садилось солнце, блестело взморье, вдали виднелось Смоленское кладбище. Он сел на камень, охватил голову руками и зарыдал. Коршунов увел его домой, уложил в постель. Федотов скоро успокоился; потом вдруг встал, переоделся и ушел, приказав Коршунову оставаться дома.
Домой Федотов не вернулся. Он скончался в больнице 14 ноября 1852 года.
Примечания:
1. Карцер — помещение в тюрьмах, учебных заведениях царской России для одиночного заключения.
2. Брюллов Карл Павлович (1799—1852)—знаменитый русский художник-живописец. Автор картины «Последний день Помпеи», созданной под впечатлением раскопок древнего города Помпеи, погибшего при извержении Везувия.
3. Дилижанс — многоместная карета для перевозки пассажиров и почты.
4. Частный пристав — полицейский чин в царской России.
5. Аспидная доска—доска из аспида, минерала черного цвета, на которой писали мелом, грифелем.
6. Содом и Гоморра — города в древней Палестине, которые, по библейской легенде, якобы за грехи жителей были разрушены огненным дождем и землетрясением. Здесь: «спасается от содома» — от шума, крика.
7. Пунш — спиртной напиток из рома, вскипяченного с сахаром, водой и фруктами.
8. Рандеву — свидание (франц.).
9. Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии — орган сыска и следствия Создан после восстания декабристов, в 1826 году, в связи с ростом революционного движения в стране.

Надежда Сергеевна Шер. «Рассказы о русских художниках», издательство "Детская литература", 1966 г.