Венецианский влюбленный.История мариинского театра.
Незримое присутствие таинственной женщины, имени которой Ксения Ивановна так и не узнала, мучило ее все последние годы. И заставляло подозревать, что неведомая ей соперница стала единственной музой Альберта Катериновича, строившего тогда театр, которому суждено было стать одним из самых красивых в Европе, — Мариинский.
По дороге домой Ксения горячечно думала, что если бы муж чудом оказался жив, если бы вошел в дом, то она излила бы ему всю свою обиду. Оставить семерым детям и ей, многолетней спутнице, меньшую часть состояния!..
...Краем глаза юная Ксения заметила в окне, возле которого шила, высокого мужчину. Тот постоял несколько секунд и исчез. Сразу тонко звякнул колокольчик на стеклянной двери их мастерской, кто-то шумно вошел. Бросив взгляд, Ксения увидела, что это он.
«..Дюжину батистовых сорочек... — долетел до уха швеи обрывок его разговора с хозяйкой. — И как можно скорее, уж поторопитесь, я и сам быстро работаю».
Ксения чувствовала, что незнакомец смотрит на нее, и по ее обращенной к нему щеке разливался жар. Когда заказчик ушел, она улыбнулась, сознавая свою красоту. Если бы статуя какой-нибудь античной богини в Летнем саду вдруг вспыхнула румянцем под ожившей нежной кожей, глаза ее налились небесной голубизной, и она легко и горделиво сошла бы с постамента, то стала бы семнадцатилетней Ксенией. И пусть Ксения бедна и незнатна, тем не менее у статуи тоже ничего нет, однако все ею любуются. Последняя мысль развеселила девушку и погрузила в мечты.
Спустя несколько дней пришел за сорочками давешний господин, оказавшийся, как поведала своей работнице хозяйка, человеком известным — архитектором Альбертом Катериновичем Кавосом. Он поблагодарил Ксению за работу. «Вечерами пришлось сидеть, — робко призналась она, — заказ ведь срочный был». «Хотел поскорее увидеть вас, — шепнул ей Кавос, — потому и поторопил. Не желаете ли в воскресенье прогуляться?»
«Ладно, найдется тебе еще жених», — утешала неразумную дочь сама не на шутку обеспокоенная мать. Но девчонка и слышать не хотела о жизни без Кавоса — без его открытой улыбки, рассказов о венецианской родине, о тамошних нравах и обычаях, без его итальянских словечек, рассыпавшихся в беседе подобно бусинам муранского стекла, ожерелье из которого он подарил ей. «Так, безделушка», — бросил Атьберт и спустя несколько дней преподнес кольцо. Золотое, с бриллиантовой веточкой и крупным изумрудом, оно полыхнуло из открывшейся бархатной коробочки. Кавос, делая Ксении подарок, ничего больше не сказал, только посмотрел многозначительно, и она все поняла...
Вскоре он явился в маленький домик на петербургской окраине и просил у отца и матери Ксении ее руки. В морозный день, когда в окрестностях Петербурга белый пар висел над бескрайними полями, вереница карет отправилась к маленькой сельской церкви Шлиссельбургского уезда, в которой уже ждал батюшка.
После венчания Ксения впервые вошла в большую квартиру Кавоса на Литейном. Трое мальчиков-подростков, один из которых оказался калекой, и девочка с испугом и любопытством смотрели на молодую мачеху.
Ксении все понравилось: и новый дом, богатый, основательный, набитый диковинными вещицами, привносившими в него чужестранный, волнующий дух, и черноглазые, гибкие, как стебельки, быстро откликавшиеся на все дети. Понравилось и то, что царил в этом домашнем раю талантливый и умный человек, который теперь стал ее мужем. Будь Ксения не так молода, наверное, задумалась бы, как могли в ее жизни случиться столь невиданные события, но в свои нежные годы она доверчиво приняла охапку разноцветных чудес, которую судьба вложила ей в руки.
И был еще один подарок — Венеция, куда молодожены отправились в свадебное путешествие. Там Альберту принадлежал дом на Большом канале. Они с Кавосом бродили по улицам и площадям города, проплывали под его мостами и мимо старинных дворцов, вдыхали ладан его церквей. С тех пор Ксения навсегда прониклась к Италии трепетом.
«Для чего существует этот край?» — спрашивала она себя. И однажды, уже в Петербурге, нашла ответ — в недавно написанном и опубликованном сочинении Николая Гоголя:
«...чтоб жителю севера, как сквозь сон, представлялся иногда этот юг, чтоб мечта о нем вырывала его из среды хладной жизни... вырывала бы его оттуда, блеснув ему нежданно уносящею вдаль перспективой, колизейскою ночью при луне, прекрасно умирающей Венецией, невидимым небесным блеском и теплыми поцелуями чудесного воздуха, — чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным человеком...»
«Послушай, как написано!» — говорила Ксения Альберту и читала вслух эти строчки. А потом задумчиво смотрела на красивый профиль его горделиво закинутой головы, на умные, живые руки, чертившие что-то на больших листах бумаги, на стройную, несмотря на немолодые годы, фигуру. Не похожий на всех, кого она знала здесь, в России, он был крепко связан в сознании Ксении с тем далеким краем, куда теперь они часто наведывались. Поговаривали, что и старшими детьми Кавоса, настоящими итальянцами, рожденными матерью-итальянкой, Ксения любовалась больше, чем собственными, которых у них с Альбертом родилось трое.
В их доме, который называли уголком Италии в Петербурге, жизнь текла размеренно, прерываясь время от времени на шумные веселые вечера с родственниками и друзьями. Выезжали в свет, беря с собой подросшую дочь Альберта от первого брака, выглядевшую не намного моложе мачехи, которая все еще была очаровательна — с задорным блеском в глазах, с фарфоровой кожей. Когда-то бедная швея, получившая самое простое образование, сводившееся в основном к знанию грамоты, она теперь при случае могла поддержать разговор об искусстве или философии. И те, кто поначалу воспринимал брак Кавоса как мезальянс, спустя годы соглашались, что пара они удачная и семья крепкая.
Но чем больше превращалась Ксения в истинную мать семейства, в Ксению Ивановну, в даму с царственной осанкой, тем равнодушнее посматривал на нее муж. Странная перемена произошла в нем: он внутренне словно отвернулся от нее, когда же она заговаривала с ним, отвечал рассеянно, занятый неведомыми ей мыслями. В конце концов стал вечерами уезжать: то в гости к кому-то, от кого зависело новое дело Кавоса — строительство театра-цирка, то на открытие выставки, то на прием в посольстве. Жену он брать с собой перестал, каждый раз по-разному объясняя необходимость отправиться одному, и та верила убедительно звучавшим словам мужа.
Но когда до нее дошли слухи, что у Альберта есть любовница, Ксения Ивановна, темпераментом не уступавшая итальянкам, вскипела. Она громко выговорила ему, с мольбой произнеся под конец: «Sant'Antonio di Padova!» — свою любимую итальянскую фразу, к которой, поминая святого и призывая небо в свидетели, прибегала по всякому поводу. Кавос виновато пытался ее утешить, уверял, что предан только ей. Но если когда-то Альберт смог мгновенно вспыхнуть чувством к ней, увиденной им мимоходом в окне мастерской, то почему же это не могло произойти с ним снова?
Ксения Ивановна мучилась в догадках, понимая, что их мирное супружеское существование окончено. Тогда же случилось событие, которое при желании можно было воспринять символом их разраставшейся семейной смуты.
Однажды ночью квартиру Кавосов огласил громкий звонок в дверь посыльного: горел недавно построенный театр-цирк. Альберт спешно оделся и уехал, надеясь, что еще можно спасти его детище, но к утру от большого здания осталась лишь часть стен.
При виде бледного лица мужа Ксения Ивановна мгновенно забыла все, что разделяло их в последнее время, и бросилась утешать его, упрашивала уехать в Венецию, прийти в себя. Альберт кинул на нее горящий взгляд и ничего не ответил: в его голове уже созревал фантастический план.
Несколько недель он трудился над какими-то чертежами и на вопросы Ксении Ивановны, чем ныне занят, отвечал, что ему предложили восстановить цирк, но он пойдет дальше — построит театр на место уцелевших конструкций. К тому времени он, построивший только одно здание — цирка, был прежде всего теоретиком архитектуры, за что его и ценили в Европе, а еще реанимировал разнообразное театральное нутро, чем занимался, например, в Большом.
Но Ксения Ивановна не видела ничего особенного в том, что он решил возводить театр: эту механику, она знала, Кавос постиг до основания. Оставалось добиться высочайшего разрешения, и муж самолично решил ехать к Александру II. Накануне он всю ночь не сомкнул глаз — мучил приступ астмы, болезни, полученной на строительных работах: Альберт Катеринович проверял их самолично. Вызванный Ксенией врач запретил больному вставать с постели, но тот и слышать ничего не хотел: решалась судьба его замысла. Утром, не обращая внимания на просьбы домашних поберeчься, он отправился в Царское Село.
«Может, так будет и лучше, — рассуждала Ксения Ивановна, стоя у окна, — не то с ума сойдет».
К обеду муж явился сияющим: император его внимательно выслушал (уговаривал, очаровывал, вовлекал в свои «авантюры», то есть «приключения», если по-нашему, Кавос виртуозно) и, несмотря на то что со средствами у государства после поражения в войне оказалось туго, согласился. И вправду: у русской оперной труппы не было своего здания,
так теперь будет.
«Аккуратнее, саго mio, — увещевала Ксения Ивановна мужа, когда приступ удушья в очередной раз отпустил, — тебе вредно бывать на стройке». «И что прикажешь делать, матушка? Отдать надзор за работами посторонним?» Жена сделала примирительный жест рукой. «Ты что-то в прошлый раз возбужденный вернулся, — подступила она опять, — так и не объяснил, в чем дело». И Альберт пустился в долгий монолог, точнее, длинный
разговор с самим собой о том, как он продумал хитрую акустику для зрительного зала, и теперь необходимо обшить стены деревянными панелями, отражающими звук. «Пожаров боятся, — пояснил он. — Но ничего, я своего добьюсь, зато какой будет звук!»
Еще бледный, лежа на высоких подушках, он запел арию из итальянской оперы, дирижируя себе рукой. И тяжело закашлялся. Ксения Ивановна, пряча подступившие слезы, нагнулась к Альберту и быстро, вороватым движением поцеловала в густые седеющие волосы.
«Нет, сильна его власть надо мной, — признавалась она падчерице Камилле. — А что я для него? Он меня давно не слушает. Устал, осунулся, доктор к нам ездит, как к себе домой. У твоего отца вес мысли только о театре... Или нет?»— и она пытливо посмотрела на Камиллу, но ничего необычного не заметила в ее лице и продолжила: — Добро, что строительство скоро закончится, может, уедем в нашу Serenissima, как раз к карнавалу успеем — погуляем, развеемся».
Но прошло несколько дней, и однажды Кавос вернулся домой сам не свой. Из его разговоров с зятем, мужем Камиллы и своим верным помощником — архитектором Николаем Бенуа, Ксения Ивановна поняла, что работы приостановлены до будущего лета: от жары пересох Крюков канал, по которому подвозили материалы.
Подумать только: Альберт ради воплощения своей фантазии отказался от строительства оперного театра в Париже, конкурс на который выиграл! И теперь он, человек больной и уже в летах, вынужден бездействовать, ждать. Часами в тягостных раздумьях сидел Альберт Катеринович в кресле. И однажды, второпях собравшись, ушел из дому. Не возвратился ни к вечеру, ни на следующий день. Тогда и возникла вновь тень неведомой разлучницы, терзая Ксению Ивановну.
Когда же муж по прошествии нескольких дней пошел в гостиную, она приступила к нему с расспросами, но ничего не добилась: он бросил на ходу, что ей все мерещится его измена, и советовал успокоиться. А потом опять исчез, и еще раз, и еще...
Каким же пустым казался Ксении Ивановне без него дом! Умом она давно понимала, что муж ей не верен, а сердце отторгало это знание. Всякий раз его уход был для нее провалом в неизвестность — куда отправляется, к кому? Сама еще не старая — ей не было и сорока лет, — она представляла его тайную страсть молодой, обольстительной и хваткой.
А когда строительство театра возобновилось (как ликовали они с Альбертом!), возникло новое, опрокидывающее ее женскую гордость подозрение: та, которую она не могла себе даже толком вообразить, теперь правила вдохновением Кавоса. Вот рассказал он, что сделает театр изнутри голубым. Но почему именно голубым, спросила Ксения Ивановна, когда обычно театры отделывают красным? Не иначе в угоду ей, своей пассии... А может, странную идею просто навеял ее будуар? Муж на доводы Ксении Ивановны удивился: «Так и цирк был внутри голубой!» «А театру положено быть красным!» — настаивала жена, хотя ей тоже нравился голубой, цвет неба, особенно щедро раскинувшегося над Италией.
Кавос придумал изобразить на плафоне над зрительным залом парящий хоровод девушек и крылатых путти, да и весь театр собирался стать таким легким и воздушным, что весенний дух этих затей и впрямь мог навести на мысли о «втором дыхании» немолодого уже человека. Но кто теперь был его музой?..
Наконец театр построили, и дело шло к открытию, которое должна была ознаменовать «Жизнь за царя» Глинки, выбранная не случайно: давным-давно отец Альберта, Катерино Кавос, написал оперу «Иван Сусанин», а когда спустя много лет молодой русский композитор затмил его творение собственным, был восхищен новой музыкой и с гордостью дирижировал на премьере.
В день открытия к величественному зданию театра, названного по имени супруги Александра II, императрицы Марии Александровны, «Мариинским», с трудом можно было пробраться. У главного входа поминутно останавливались коляски, из которых выходила разодетая публика, а народ победнее, вроде студентов, шнырял между ними в надежде завладеть самыми дешевыми местами.
Войдя и ложу под руку с мужем, Ксения Ивановна задохнулась от той красоты, что предстала ее взору. Зал быт просторен и в то же время уютен, витиеватая позолота облаком бежала поверх голубого, а сверху, с плафона, лился хрустальный каскад огромной люстры. Когда свет стал тихо гаснуть, Ксения Ивановна невольно обернулась к соседней ложе и заметила, как в полутьме блеснул наведенный в их сторону лорнет, но через секунду в зале воцарился бархатный мрак. Начался спектакль, а Ксения Ивановна украдкой все посматривала в ту сторону, откуда таинственно сверкнули два стеклышка, но вид ей загораживал сидевший там полный господин, в изумлении смотревший на сцену.
Тогда и она целиком погрузилась в переживание волшебного искусства. Музыка лилась, паря по всему залу так, как летал ветер с лагуны по какой-нибудь из площадей Венеции, и Ксения Ивановна вспомнила, как муж добивался того, чтобы акустика в театре была идеальной.
Ксения Ивановна шепотом спросила, что с ним, но муж ответил только: «Поехали, пожалуйста, домой». Они выбрались из ложи и покинули театр. По дороге Альберт объяснил: звук нечист, вероятно, в расчеты вкралась путаница. «Это провал», — выдохнул он.
«Полно, — гладила его по руке Ксения Ивановна, — мне как раз звук понравился, ты придираешься...» — но муж дернул плечом, и она осеклась.
Когда вечером к ним домой явился один из друзей, он застал Альберта Катериновича лежащим в постели, возле него суетился доктор. Друг рассказал, что после спектакля публика в восторге вызывала на сцену создателя великолепного театра, но его не могли найти. Кавос слабо улыбался: «Что они понимают? Главное, чтобы я был доволен, а так, как мне хотелось, не вышло».
С того вечера он пребывал в тяжелом настроении, почти не выходил на улицу, а потом уехал в Италию. Вернувшись, дома появлялся редко, и Ксения Ивановна боялась заговорить о том, где он находит утешение, да и не видела в том нужды: понятно, что у той, которая полыхнула из тьмы лорнетом...
Кто она, жену тоже больше не занимало, гораздо больше беспокоило ее сильно ухудшившееся здоровье Альберта. Не прожив и трех лет со дня открытия своего театра, он умер, так и не утешившись.
Лишь спустя несколько лет Николай Бенуа докопался до истины и узнал, что причина плохой акустики была в банальном русском «авось»: рабочие сбросили под сцену строительный мусор, убрав который можно было наконец насладиться чистейшим звуком. Но тот единственный, кто по-настоящему обрадовался бы ему, слушал уже другую музыку.
Ирина Бернардин.
