Великий двоеженец.Федор Иванович Шаляпин.

Федор Иванович Шаляпин был музыкантом с большой буквы: он пил, гулял, буянил, увлекался девушками. То есть обладал теми качествами, которые рок-музыка растеряла в 2000-е годы.

«О, черт вас возьми, господа моралисты! Пожили бы вы в моей шкуре, поносили бы ее хоть год!» — горько сетует Шаляпин. Но таких, как он, не жалеют, таким не сочувствуют. Что остается человеку, когда его знает каждая собака, а вот душу излить некому? Только трактир — что же еще?

Шаляпин привычно скидывает на руки подобострастному официанту роскошную бобровую шубу, требует водки, богатой закуски и широким жестом приглашает за свой стол говорливых и развязных завсегдатаев ресторана. По большей части это купцы, но он купцов любит: с ними свободнее, веселее. Здесь давно изучили его привычки и с нетерпением ждут появления барина-певца. Здесь его не будут обзывать зазнавшимся невеждой, деспотом, сребролюбцем и прелюбодеем. Этим людям нужна не только дармовая водка: «Расскажи-ка Федор Иваныч, как...» Рассказывать — шаляпинский конек: уж если он его оседлал - до утра не остановишь.
...Скажите на милость, он груб с маленьким человеком — рабочим сцены! Якобы кричит на него, унижает, а сам-то кем был? Правильно, неотесанной деревенщиной из-под Казани, из деревни Ометово, небось и не слыхали про такую? Отец работал писцом, а мать надрывалась на поденщине. Когда же переехали в Астрахань, так она, чтобы их с братом прокормить, и вовсе с протянутой рукой ходила. Питались объедками — костями да мясными обрезками.
Заняться Федору было особенно нечем — родители боролись с нуждой, и им было не до сына. Поэтому лет с семи Федор убегал в балаган, где выступал скоморох Яшка, его бог. Мальчишка смотрел на лицедейство клоуна вытаращив глаза, твердо решив «стать как он» . Но это в будущем, а пока Федька удовлетворял тягу к искусству тем, что пел в церковном хоре. И частенько получал пинки за то, что давал петуха. В 17 лет Федькина мечта исполнилась — антрепренеру захудалой уфимской оперетки понравился голос мальчишки и он взял его в свою труппу. Пусть на мизерное жалованье, пусть на третьестепенные роли — зато Федор теперь настоящий артист!

Ф.И.Шаляпин у флигеля дома Лисицыных в Казани, где он родился. Фото 1912г.
Дом не сохранился

Впрочем, оперетка в Уфе быстро лопнула, а сидеть за гроши писцом в скучнейшей бухгалтерской конторе, куда из жалости взяли мальчишку, было не в его характере. И он отправился бродить по свету и ловить удачу. С тех пор бродяги и бездомные Казани, Оренбурга, Уральска, Петровска, Темир-Хан-Шуры, Узунь-Ады, Бaку, Самарканда и десятка других городов, по которым он скитался, принимали его за своего. Ничтожные роли в грошовых водевилях, побои и унижения антрепренеров, но ради того чтобы выйти на сцену, Федор готов был по указанию режиссера заживо сгореть на этой самой сцене. Труппы лопались как мыльные пузыри, и юному артисту частенько приходилось спать на улице.
Однажды в Баку, когда пришлось совсем лихо, Федор от безысходности отправился в какой-то грязный притон, где собирались не иначе как беглые каторжане. Как ни странно, талант Федора они оценили гораздо выше любых антрепренеров: Федор им пел - за это его подкармливали. Вскоре мальчишка-песенник стал любимцем главаря по кличке Клык, свирепого вида детины с низким нависшим лбом и выбитыми зубами.
«Послушай, Федя, дело к тебе есть, — сказал однажды Клык, как-то особенно значительно взглянув на парня. — Не подведешь?» У Федора душа ушла в пятки — и было от чего. Хотя, по словам Клыка, дело-то пустяковое — зарезать одного торговца-богатея... Федору предлагалось всего-навсего стоять на стреме. Тут уж парень струхнул окончательно и больше в притон носа не казал, чтобы, упаси Бог, не встретить там кого-нибудь из недавних благодетелей.
Убраться из города помог случай: Федор — о счастье, о удача! — нашел ситцевый платок, в который были зашиты четыре двугривенных. На часть нежданного богатства он досыта набил живот люля-кебабом, а на оставшиеся тридцать копеек на тормозной площадке товарного вагона добрался до Тифлиса.

Отец великого певца - Иван Яковлевич Шаляпин.

«Вот в этом славном городе, братцы, — зычно трубил Шаляпин, я и решил, что жизнь моя все равно пропащая — застрелюсь! Как это с чего? — переспросил он какого-то простофилю, — а ты попробуй поголодай пять дней кряду, и это в Тифлисе! Там парят и жарят прямо на улице. По двору идешь — хоть нос затыкай!»
...Христарадничать Федор не решался — все-таки он как-никак артист, стыдно. Вместо этого надумал зайти в оружейный магазин, попросить показать револьвер и, когда оружие окажется в руках, выстрелить себе в рот или в голову.
Но в тот самый момент, когда он открывал тяжелую дверь магазина, его окликнул неизвестно откуда взявшийся знакомый итальянец. В результате вместо предполагаемой пули в лоб Федор получил огромную порцию макарон.

Шаляпин в начале творческого пути 1892г.

«А что же вы. Федор Иваныч, женщину себе никакую не приискали, а то все антрепренеры, итальянцы... Разве какая отказалась бы эдакого красавца макаронами-то кормить?» Шаляпин усмехнулся: «Посмотрели бы вы тогда на этого красавца! Тощий как жердь, волосы нечесаные, длинные, рубаха вся завшивела, глаза ввалились... Впрочем...»
К женскому полу Федор проявил интерес очень рано, чем гордился. Как раз в Тифлисе ему впервые и довелось «понюхать» семейной жизни. Познакомились они случайно, ее звали Марией Шульц, красоты она была изумительной, да только горькая пьяница. Маша пустила голоштанного артиста к себе в подвал, подрабатывала чем придется, носила в заклад все подряд — юбки, одеяла, простыни...
Несмотря на свое бестолковое житье, Федор хорохорился и все повторял Марии: «Говорю тебе точно, дуре, что у меня талант. Увидишь, я стану знаменитым певцом! Еще загордишься, что были знакомы!» «Да иди ты, — ласково отмахивалась она. — Тю! Тоже певец! Ты сначала вшей на себе сосчитай!»
Самое смешное, что сам он верил в свое будущее так же непреложно, как в то, что завтра взойдет солнце.
...Увидев в дверях оборванца, тифлисский профессор пения Усатов, бывший артист Императорских театров, в восторг не пришел, а тут еще из-за его спины на Федора выскочила стая злобных мопсов.
«Молодой человек, от вас очень дурно пахнет!» — низенький кругленький господин брезгливо поморщился и собрался было задвинуть засов. «Нет, вы должны меня послушать! Вы должны!» — молил молодой бродяга, и Усатов сдался. Он сел за рояль — и это определило всю дальнейшую судьбу певца Федора Шаляпина. Усатов стал его учить, причем бесплатно и не только пению: втолковывал, что надо регулярно стричься и бриться, носить чистое белье, не ковырять за столом в зубах ногтем, не рыгать, а вместо пальцев пользоваться ножом и вилкой.
Через год, после сезона вполне успешных выступлений в тифлисской опере, Усатов снабдил ученика рекомендательными письмами в Императорские театры Москвы и Петербурга, в которых сам некогда пел. Конечно, не все было гладко, поначалу неопытного провинциала с превеликим трудом взяли в панаевский театр в Петербурге, но...

«Своим трудом все преодолел, все», — прогремел Шаляпин и посмотрел на часы: полпятого утра. Пора. Маша, понятно, не спит — ох, и нагоняй его снова ждет! Выйдя из натопленного трактира в предрассветную петербургскую промозглость, Федор Иванович вздохнул, поежился и подозвал извозчика. Едва он уселся в пролетку, как вновь навалилась привычная меланхолия, уже несколько лет ходившая за ним по пятам, как верный бульдог Булька.

А как славно все начиналось! Каким жизнерадостным галопом он ворвался в русскую оперу — ему казалось, что он так и пронесется по жизни от успеха к успеху, от роли к роли. И до гpo6a будет любить свою итальянскую красавицу-жену... «Пожалуй, сейчас Иолочкину талию уже не обхватишь пальцами, — со злой иронией подумалось ему. — Впрочем, Машину не обхватишь и руками». Шаляпин поскорее отогнал мысли о Маше, его память скользнула в далекое блаженное прошлое.
...Перед глазами встала искрящаяся на солнце Волга, бескрайние луга по берегам. 23-летний Федор, раньше никогда не бывавший на Волге выше Казани, сразу почуял: здесь непременно произойдет что-то очень хорошее. Сюда его пригласил известный промышленник и меценат Савва Иванович Мамонтов, к тому же руководивший Московской частной русской оперой.

Однажды услышав Шаляпина в Петербурге, он влюбился в его голос и позвал на лето попеть в Нижний — там в 1896 году устраивалась Всероссийская промышленная выставка. Съехавшихся зарубежных гостей собирались заодно попотчевать русским искусством, в том числе и оперой.

Федор влился в мамонтовскую труппу на удивление легко, вокруг него всегда толпился народ и слышался веселый смех: тогда еще все любили этого белобрысого и безбрового парня, балагура и остряка.
Мамонтов поручил Шаляпину опекать стайку приехавших из Италии молодых балерин. По-итальянски Шаляпин не понимал ни слова, но охотно взялся помочь девушкам в поисках квартиры. Объяснялись жестами. Понятливее всех оказалась Иола Торнаги — поначалу Федор даже не мог выговорить ее имени, — изящная, темноволосая, с романтическими черными глазами. Пока она осматривала комнату, в которую привел ее Федор, он, стоя за ее спиной, делал какие-то странные движения руками — Шаляпин прикидывал, сойдутся ли пальцы, если обхватить ее талию. Решив, что сойдутся и еще место останется, он удовлетворенно засмеялся. Иола и две ее подруги с удивлением уставились на него. От смущения он загоготал еще громче, девицы переглянулись: уж не помешанный ли? Но это было не помешательство, а любовь, почти с первого взгляда.
Он повсюду ходил за ней как тень. Равнодушный к балету, бывал на всех репетициях и спектаклях Торнаги. По-итальянски он выучил всего несколько слов и с их помощью пытался выразить Иоле свои рвущиеся наружу чувства. «Allеgro!» — приветствовал он девушку. «Andante? Andante, andante!» — повторял он, увлекая ее за собой. «Moderato...» — печально повторял он, когда она мотала головой и упорно отказывалась идти с ним.

Иола побаивалась этого великана, который, стоило ей только появиться в театре, немедленно бросался навстречу, бурно жестикулируя и что-то возбужденно крича. «Иль-бассо!» — завидев Шаляпина, кричала Иола подруге, и они спасались бегством.Но Шаляпин не унывал. «Если бы я знал по-итальянски, — уверял он Мамонтова и приятелей, — она давно была бы моей».
Однажды Иола пришла послушать генеральную репетицию «Евгения Онегина». Когда на сцене появился Гремин, девушка спросила Савву Мамонтова, превосходно говорившего по-итальянски: «А это кто?» «А вы угадайте», — лукаво улыбнулся Мамонтов. Иола в недоумении смотрела на сцену — там царил благородный, утонченный аристократ. Зазвучала знаменитая ария Гремина «Любви все возрасты покорны»:

«Онегин, я клянусь на шпаге,
Безумно я люблю Торнаги».

Услышав свою фамилию, Иола растерялась, тем более что многие с улыбкой повернулись в ее сторону. «Что это значит?» — обратилась она вновь к Мамонтову. — «Это значит, Иолочка, что Федор объяснился вам в любви».Шаляпин победил Иолу: в конце концов она не устояла перед этим дерзким великаном, таким невоспитанным и таким талантливым. Ради него Торнаги согласилась остаться в России и работать у Мамонтова.

Шаляпин в роли Бориса Годунова, цветное фото Прокудина-Горского, 1915 г.

В 1898 гаду Шаляпин снисходительно выслушивал протесты и увещевания друзей: «Федя, выкинь ты из головы эту блажь! Куда тебе жениться! Ведь ты же не можешь пропустить ни одной юбки!» Да, раньше не мог, а теперь сможет. В конце концов, он устал скитаться по чужим углам, он так давно мечтал о настоящей семье, чтобы все было как у людей: уютный буфет с серебром, фарфоровые чашки с ароматным чаем, милые детские голоса и игрушки, разбросанные по всему дому, жена-хозяйка... она будет по утрам будить его поцелуем и приносить в постель свежие газеты.

И вот скоро все это у него появится!
Свадьбу решили сыграть в деревне, в имении солистки частной оперы Татьяны Любатович, где на лето собралась вся дружная мамонтовская труппа — работать и отдыхать. Здесь были и Рахманинов, и сестры Страховы, и Коровин, делавший эскизы для будущих постановок.
Сельская свадьба как нельзя более устраивала Федора: он терпеть не мог все эти сюртуки, перчатки, лаковые ботинки, фальшивые столичные улыбки и «церемонии»; в деревне все проще, по-свойски.
В день венчания он предстал перед друзьями одетым по-крестьянски — в поддевку и белый картуз. Коровин даже присвистнул от удивления: «Ну и жених!» В деревенскую церковь молодых и гостей везли по ухабам на тряских подводах. Неожиданно хлынул дождь, и процессия вымокла до нитки. Мамонтов шепнул, что дождь в таком деле — плохая примета, но Федор лишь беззаботно махнул рукой.

Первая совместная фотография будущих супругов
Нижний Новгород 1896

Иола перед свадьбой

Во время длинного обстоятельного обряда жених и невеста переминались с ноги на ногу, ежась от сырости; и молодые, и шаферы, державшие над их головами тяжeлыe венцы, мечтали, чтобы все побыстрее закончилось.
Дома первым делом переоделись и расселись прямо на полу па коврах — обошлись без пышного застолья, зато до утра дурачились и смеялись, прикончив все имевшиеся в доме запасы вина.
Молодожены сняли комнату в Брюсовском переулке, и долгожданная семейная жизнь началась.
До поры все шло гладко, и единственное, что беспокоило Иолу, - портившиеся с каждым днем отношения ее Федора с коллегами.
Уже в 1899 году Шаляпин из мамонтовской оперы перебрался в Большой театр и сразу стал солистом. На него ломилась вся Москва, и после каждого спектакля зал сотрясали оглушительные аплодисменты и зычные возгласы: «Шаляпина! Шаляпина!» Однако очень скоро радость от того, что он поет в самом Императорском театре, уступила место сначала разочарованию, потом — раздражению, потом — бешенству. Эти олухи царя небесного — режиссеры и эти, эти... с позволения сказать, певцы, кажется, собираются оплевать священную, выпестованную еще в балагане скоморохом Яшкой мечту о том, что значит быть артистом! Это же перевоплощаться, играть! Скоморох Яшка, между прочим, понимал это! А тут из «Бориса Годунова» хотят состряпать какую-то шаблонную карманную канитель. Все, на что дражайшие коллеги оказались способны, — это открывать рот и тянуть заученную партию, как тянут корову за хвост. А где же характеры? Когда самому Федору предстояло петь Годунова или Ивана Грозного, он мучился, как женщина перед родами. По сто раз бегал к старику-историку Ключевскому, чтобы тот рассказал, что это были за люди, о чем думали...
«Этот выскочка Шаляпин, — шипели коллеги, — консерватории не кончал, манерам не обучен, так что же, позвольте спросить, от него, деревенщины, ждать?!» В самом деле — ничего хорошего от первого баса ожидать не приходилось. В пылу спора он мгновенно вспыхивал как порох, мог обозвать хористок «коровами», мог прервать репетицию и накричать на тенора, а заодно и режиссера: «Неужели вы не видите, что тенор, который принца из себя изображает, ходит у вас но сцене парикмахером?!»
Единственным человеком, лояльно относившимся в театре к Федору и прощавшим его дикие выходки, был директор Теляковский — он сразу оценил талант Шаляпина.

Шаляпин в роли Иоана Грозного

Иола с удивлением и огорчением читала в газетах, что ее муж хулиган, дебошир и хам. «Так тебя никогда не пригласят ни в один приличный европейский театр, сокрушалась она. — И из Большого выгонят!» Однако его не только не выгнали, а в 1901 году позвали в самый престижный оперный театр Европы — миланский «Ла Скала» — спеть «Мефистофеля» Бойто.
«Федя, — умолял Теляковский, — ты держи себя в руках! Там принято, чтобы
артист во всем подчинялся дирижеру».
На репетиции в Милане дирижер Артуро Тосканини принялся было учить Шаляпина, как должен двигаться Мефистофель. Пользуясь тем, что маэстро не понимает по-русски, Шаляпин рявкнул: «С ума ты сошел! Мефистофель! Жеманничанье тамбовского театра! Я так играть не буду! — и, собрав всю свою вежливость и жалкий запас итальянского, отчеканил: — У меня свое видение роли!»
Однако настоящий скандал грянул, когда Шаляпину принесли традиционный костюм Мефистофеля — брюки и пиджак. «Значит так! — заявил он, откладывая костюм. — Мне это не подойдет, я буду петь Мефистофеля полуголым...» Артуро Тосканиии и директор театра синьор Казацца, услышав это, на миг лишились дара речи. Воспользовавшись паузой, Шаляпин объяснил, что для своего Мефистофеля привез костюм, сделанный русскими художниками, и тут же его продемонстрировал: свободная хламида, оставляющая обнаженными руки, ноги, грудь и плечи. Итальянская сцена никогда не видела на артисте столь «бесстыжего» одеяния. Впрочем, Шаляпин в этом наряде был настолько убедителен, что Тосканини и Казацца не решились продолжить спор.
Дома к нему подскочила возбужденная теща. Бурно жестикулируя, Джузеппина Торнаги кое-как объяснила, что в его отсутствие приходили два «важных господина» и сказали, что готовы обеспечить господину Шаляпину успех — надо лишь заплатить им четыре тысячи франков и отдать около полусогни билетов. «Федор, с тех пор как стоит «Ла Ска-ла», так всегда поступают с дебютантами, иначе их ждет полный провал!» — «Я им покажу четыре тыщи франков! — в бешенстве гремел Федор. — Век будут помнить Шаляпина!»
После первого же спектакля самая капризная в мире миланская публика признала, что он — лучший Мефистофель из всех когда-либо ходивших по подмосткам знаменитого театра. «Этот русский умеет не только петь, но и играть!» — восхищалась миланская пресса. Дату первого выступления Шаляпина в «Ла Скала» — 16 марта 1901 года — критики предложили «записать золотыми буквами».
А тем временем Федор настойчиво претворял в жизнь свой идеал семейной жизни: один за другим родились Лидия, Ирина, Борис... Из некогда изящной балерины Торнаги превратилась в степенную матрону, о чем, впрочем, ничуть не жалела. Федор задаривал детишек подарками, подбрасывал их к потолку, делал «козу». Впрочем, хватало его ненадолго, и он спасался от детского гомона за дверью кабинета — ребятня мешала готовиться к роли.
После спектаклей Шаляпин все чаще спешил не к семейному очагу, а в трактир, к веселой компании.
Под утро он огромным призраком представал перед расстроенной Иолой и басил: «Сам не знаю, как это вышло. Вроде твердо решил — больше в карты ни-ни. А тут как-то само...»
Но помимо любви к преферансу Федор так и не смог одолеть страсти к хорошеньким женщинам — друзья шутили, что стоит ему только «сделать взгляд», как любая, словно под гипнозом, соглашалась бросить все и мчаться за Шаляпиным на край света...
...«И вот доигрался, осел», — думал Федор Иванович, трясясь по скверной петербургской дороге и кутаясь в шубу. В голову, как нарочно, лезло самое неприятное воспоминание.

В тот роковой день, когда он по обыкновению явился под утро, Иола встретила его на пороге, и он сразу почуял что-то неладное. «Есть хочешь?» — почему-то спросила она; странный вопрос в пять утра, когда человек только что воротился из трактира. Он даже шляпы снять не успел — так и сидел в ней теперь перед женой в столовой. «Вот что, Федор, — с более сильным, чем обычно, акцентом начала Иола. — Я все знаю. Про Марию Валентиновну». У него заколотилось сердце: что именно она знает? «Знаю, что ты уже давно с ней встречаешься, что она ездит за тобой по всем твоим гастролям». Иола от волнения покрылась красными пятнами: «Как только тебе не стыдно, ведь у нас дети! О, как ты меня опозорил! Как я выйду на улицу такая, такая... за-плю-нутая». — Иола еле выговорила трудное слово. У Шаляпина сердце забилось еще сильнее. Она, бедняжка, еще не знает самого главного. «Кто же насплетничал ей про Машу? Ведь мы таились как могли!»
...Марию Валентиновну Петцольд он впервые увидел на скачках в 1906 году, и ему запомнилась даже не она сама, а слишком внимательный взгляд ее распахнутых серых глаз, повсюду преследующий его. Все чаще получалось, что к каким бы знакомым он ни пришел - тут же оказывалась и она. Ему рассказали, что Мария Валентиновна — богатая петербургская вдова, одна воспитывающая сына и дочь. «Что вы меня преследуете?» — однажды резко спросил Шаляпин. Она потупила взор и промолчала.
Не нравился ему этот взгляд — слишком пристальный, даже тяжелый. И сама она ему не нравилась — полная, дородная, совсем не в его вкусе. Мария, как прилежная ученица на уроки, стала ходить на все его спектакли; устроится в первых рядах — и словно ощупывает его глазами. Не привыкший церемониться с женщинами Шаляпин отчего-то тушевался под этим взглядом.

Мария Валентиновна Петцольд, портрет кисти Б.Кустодиева

Все это его как-то беспокоило, и он решил одержать над ней верх привычным способом: пригласил поужинать, а потом, потом все было как всегда и у всех... Обычно у дам, удостоенных такой чести, трепетали ресницы и перехватывало дыхание; они уже рисовали в воображении, как будут рассказывать об этом детям и внукам. Мария же не трепетала: спокойно оделась, спокойно причесалась. «Я всегда знала, Федор, что нам суждено быть вместе», — заявила она, и от неожиданности он поперхнулся глотком вина: « Ты что, с ума сошла? Что значит суждено? Ты разве не знаешь, у меня жена и пятеро детей! «Суждено!» Ты и думать об этом забудь!» Но она не забыла.
Шаляпин и не заметил, как привык к тому, что во время длинных и утомительных гастролей Мария обустраивала артистическую, заваривала его любимый чай, привозила домашнее вареньице и телячьи котлетки, которые он обожал. Он обнаружил, что ее полная уютная фигура и мягкий голос действуют на него умиротворяюще.
Иола, если у него случались неприятности в театре или он с кем-то ссорился, тут же заводилась и начинала по-итальянски темпераментно бранить обидчика мужа, от чего Федор взвивался еще сильнее. А Мария все его ссоры и скандалы принимала в себя, как пуховая подушка: чем больше Шаляпин надрывался, тем мягче она становилась.
Весной 1907 года в Париже (туда Шаляпина пригласил давнишний знакомый Сергей Дягилев для участия в концертах русской исторической музыки) Федор поселился с Марией в одном отеле «Мирабо»; это был тот редкий случай, когда на гастролях времени у него было в избытке — он пел не спектакли, а концертные номера, поэтому они с Марией часами бродили по парижским бульварам, завтракали на Монмартре и целовались в уютных уголках Люксембургского сада.
Приехавший в Париж Сергей Рахманинов с первого взгляда раскусил парочку и понял: с Марией история совсем не та, что с однодневными любовницами Федора. «Не советую, — Серьезно сказал он Шаляпину, когда они остались наедине, — во-первых, сделаешь несчастными Иолу и пять детские душ и сам же себя за это съешь, во-вторых, тебя, беспутника, объявят двоеженцем, как Горького. И поделом тебе "будет!»
Скверное словцо «двоеженец» обидело Шаляпина как ребенка: «Двоеженец! Какая гадость! Да и вообще, при чем здесь я? Разве я собираюсь бросать жену и детей? Разве я, Федор Шаляпин, способен на подобную низость?»
«Все, Маша, поиграли и довольно, — решительно объявил Шаляпин сразу по возвращении из Парижа. — Я больше между нами ничего не хочу». Они сидели в ее милой, жарко натопленной петербургской квартире. Она и бровью не повела, услышав новость, словно только ее и ждала, спокойно продолжала помешивать ложечкой чай. «Я рад, — ядовито сказал Шаляпин, — что не расстроил тебя. Прощай!» Он вышел из ее дома, уверенный, что уходит отсюда навсегда.
А дальше... дальше все сложилось очень скверно, так скверно, что хуже и представить себе нельзя. Как ни сопротивлялся Шаляпин своему чувству к Марии, его неудержимо тянуло к ней — одна она умела снять с него накапливающееся чудовищное напряжение.

Ф.И. Шаляпин с женой М.В. Петцольд. 1913 г.

Спектаклей, как всегда, было невпроворот, как и всевозможных скандалов — даже гастроли, которые он раньше любил, теперь стали ему ненавистны. Зато театры всего мира перекупают друг у друга право пригласить «русского гения». Отказываться он не может — не потому, что так алчен до денег, как про него судачат, а просто потому, что на содержание огромного семейства требуются нешуточные средства. По настоянию Иолы Шаляпин купил семье чудесный дом на Новинском бульваре с тенистым садом, комнаты все как танцевальные классы. Еще держали лошадей — легкий и тяжелый тарантасы; весьма недешево обходился и роскошный «терем», как в семье именовали другую усадьбу, по Ярославской дороге.
Впрочем, Шаляпины не успели еще толком обжить свой новый дом на Новинском, как Мария Валентиновна преподнесла Федору Ивановичу «подарок»!
Узнав новость, Шаляпин три дня не выходил из трактира и пил горькую, почти как его папаша-пьяница, как бы между прочим, словно речь шла о покупке нового зонтика, Мария при очередном свидании заявила Шаляпину, что ждет ребенка. И в ответ на его ошеломленный взгляд буднично добавила: разумеется, она будет рожать, а как же иначе? «Ты можешь ребенка не признавать, я и сама не бедная, так что в случае чего без тебя обойдусь!» — и Мария поджала губы.
«Поздравляю, маэстро Шаляпин, — издевательски обратился он к себе. — Вот и
расхлебывай теперь эту кашу!»
...Так вот, когда заплаканная и сразу сильно постаревшая Иола объявила Федору, что «все знает про Марию Валентиновну», она еще не догадывалась о том, что у ее мужа теперь уже не пятеро детей, а шестеро — недавно Мария разрешилась от бремени дочкой Марфой. Шаляпину таиться было уже настолько невмоготу, что так и подмывало признаться Иоле во всем и снять наконец с души этот камень.
Он закурил, набрал в рот побольше воздуха.... Нет, не идут слова. Как стыдно, как жалко жену! Он был потрясен до глубины души, когда Иола приняла столь унизительную для нее новость с удивительным стоицизмом: «Я уже перестрадала свое, Федор. Всегда знала, что ты мне изменяешь. Но дети-то в чем виноваты? И эта кроха,Марфа твоя, тоже?»
Они с Иолой решили тогда скрыть от детей правду и делать вид, что по-прежнему любящие супруги. Вслед за малюткой Марфой у Марии родилась еще одна дочь, Маринка. Шаляпин разрывался между двумя семьями, между Москвой и Петербургом, и порой ему так хотелось бросить все это запутанное хозяйство ко всем чертям и навсегда скрыться в какой-нибудь заброшенной французской деревеньке! С большим винным погребом. Одному. И чтоб больше никакой семейной жизни. Спасибо, насладился.
Постепенно отношения с Иолой совсем разладились, и Шаляпин перебрался к своей второй, незаконной семье, купив целый этаж доходного дома в центре Питера.
...Сейчас вот Шаляпин ехал на извозчике в этот самый доходный дом и размышлял о том, что, возможно, Коровин когда-то был прав, и он, Шаляпин, не понял свою натуру — наверное, скорее всего ему подошел бы гарем!
Через пять минут он с виноватым видом топтался перед Марией. «Я все знаю. Федор, — строго сказала она («Я все знаю про Марию Валентиновну», — тут же вспомнился ему голос Иолы.), — про твои похождения, но я не стану тебя за это ругать. Понимаю, что такому человеку, как ты, это иногда необходимо», — в голосе Марии зазвучала материнская снисходительность.
Но вместо облегчения он вдруг почувствовал ярость: «Та хоть ревновать умела, а эта заранее мне все грехи отпускает. Какая самоуверенность, с чего она взяла, что я никуда не денусь?!» «Пусти меня, я устал», — он отодвинул Марию, как мешающий проходу комод, тяжелыми шагами прошел в кабинет и запер за собой дверь. В этой комнате с восточными коврами от потолка до пола, увешанными старинным оружием и музыкальными инструментами, он уронил голову на руки и заплакал.
...Куда уж он мог от Марии деться, тем более что вокруг заварилась такая каша: сначала война, за ней — Февральская революция, потом — большевики. Его любимица Маринка заболела туберкулезом, дом не отапливался, начался голод, большую часть сбережений национализировали.
Правдами-неправдами Шаляпин через Луначарского добился-таки разрешения выехать за границу— якобы на длительные гастроли — с незаконной семьей. Законная же осталась на растерзание новой власти в Москве, и это Шаляпин считал своим самым большим грехом. Oн уехал с Марией и детьми из России, так и не получив у Иолы развода.
Париж, Лондон, Вена, Нью-Йорк, Каир, Будапешт, Стокгольм... Иногда он забывал, в каком городе поет; надо содержать семью здесь, в Париже, помогать детям и внукам там... Его удивляло, как это он до сих пор не лишился голоса, но, видно, уж Господь об этом позаботился.
Шаляпин писал на родину друзьям: «Я рыскаю по свету за долларами и хоть не совсем, но по частям продаю свою душу черту...»

Мария Валентиновна не отпускала его от себя ни на шаг, она следовала за ним повсюду. Шаляпинская ненасытная любовь к женскому полу после отъезда как-то угасла, и всю страсть, еще теплившуюся в душе, он перенес на последнюю дочку Дасю, которую родила ему Мария.
По нескольку раз на дню он бросался к малютке, сжимал ее в объятиях и спрашивал: «Дасюня, ты любишь меня? Любишь меня больше всех на свете? Ну же, скажи!» Дочь не знала, радоваться ей или пугаться, а Шаляпин повторял свой вопрос, словно от ответа зависела вся его нынешняя жизнь...

текст:Елена Головина