Фото: mxat.ru

Счастье актера - в ролях. А их у Олега Табакова хватит на несколько жизней вперед. Роли самые разнообразные, разнохарактерные, есть даже мурлыкающие. Счастье для зрителей - видеть любимого актера на сцене и на экране.

Олег Табаков. Счастье – в ролях
Мне по душе такие стихи:
«Я хочу быть понят моей страной,
А не буду понят, что ж,
По родной стороне пройду стороной,
Как проходит косой дождь».
Хотя грех мне ханжить, я уже был понят, и, как мне кажется, слава Богу, понимаем и сейчас. Это, может быть, не мое достоинство, а просто так жизнь сложилась, судьба. Говорить про себя «Я счастлив!» может только дурак. Счастье – это, по сути дела, секунды или несколько секунд. Случаются они, потом долгое время этого нет, и когда они случаются вновь, особенно остро ощущаешь это. Я думаю, я могу сказать, что бывал счастлив в жизни. Бывал счастлив, когда дети рождались, бывал счастлив, когда «Современник» делал первые шаги. Потом когда театр на улице Чаплыгина, придушенный «мандарином» коммунистической партии Гришиным, все-таки родился в восемьдесят шестом году. Сын недавно нашел на старой квартире решение председателя Мосгорисполкома Сайкина о создании театра - октябрь восемьдесят шестого года. Счастлив бываю и в новейшие времена, когда утром, в день дня предварительной продажи билетов на спектакли Московского Художественного театра, здесь под окном выстраивается очередь. Счастлив от того, что на старости я сызнова живу, счастлив от того, что есть Марина, от того, что есть старший Антон, младший Павел. Есть трое внуков. Нет, ну конечно, это отрицал, отрицал, а потом такой вернисаж секунд счастья. Нет, было. И бывает.

О корнях
Лелик… Это из детства, от того, как звала бабушка, мама. В школе меня звали либо «Профессоренок», либо «Табак», либо Лелик. Почему Лелик? Господь его ведает. Даже не могу сказать, связано ли это было с кем-то конкретно, кто носил такое имя. В театре «Современник» в первые годы тоже называли Лелик, и в Школе-студии тоже называли так. Во всяком случае, Валька Гафт еще помнит. Ничего конкретного за этим не стоит, просто уменьшительное.
А «Профессоренок»? Я очень много вещей таких странных знаю, не нужных совершенно. Например, кто знает, как звали заместителя председателя Совета Министров Патриса Лумумбы? Его звали Антуан Гезенго. А как звали председателя Сената в республике Гонко? Его звали Жозеф Окито. Ну и тому подобная ерунда. Когда надо было справку какую-нибудь – «Лелик, давай!». Это не означает, что я был отличником, просто такая была башка.
Началось все с бабушки. Баба Оля - это мама, мамина мама. С ее украинских чувствительных песен – «Сонце низенько, вечир блызенько», «Иду до тебе, лечу до тебе», «Ты ж мое серденько». После такого как не захочешь, облиться слезами над вымыслом или, может быть, даже повторить за нею. Было довольно много оперных арий - мама и папа были интеллигенты в первом поколении. Был патефон, и пели тенора замечательные, начиная от великого ленинградского драматического тенора Лаптева, потом репрессированного, и, кончая Иваном Семеновичем Козловским – «Куда, куда…». Этого было много, но не только этого. Я довольно много арий знаю наизусть. Это удивительно. В театр таким образом входил. Я помню как Иван Артемьевич Слонов в роли Суворова съезжал на попе по такой альпийской стене из папье-маше, Суворов переходил через Альпы. Это было начало войны, пьеса была военно-патриотическая. Не помню, кто ее накатал. А потом было, конечно, и «Лебединое озеро», и «Бахчисарайский фонтан». Приходя после театра, хотелось повторить некоторые позиции, некоторые движения. Иногда из-за женщин хотелось повторить что-то. Так что обезьяна. Потом жизнь складывалась так, что мама стала служить в действующей армии, в эвакогоспитале № 4157, что был на месте бальнеологической лечебницы на соленом озере Эльтон. Помните, по географии озера соленые Эльтон и Баскунчак. Там были палаты для тяжелораненых, и иногда приходилось идти к ним и петь: «В боевом в полевом лазарете, где дежурили доктор с сестрой… На рассвете умирает от раны герой». Или - «Был в Ростове Витя Черевичкин. В школе он прекрасно успевал, а в свободное от школы время голубей своих на волю выпускал». Смотрели ранбольные на меня и плакали. По всей вероятности, даже наверняка, не от того, как я исполнял эти песни, а просто оставлены были дома дети, тосковали по ним и вынимали откуда-то из-под подушки кусочек сахара несъеденый. А это из наград, пожалуй, самые ценные. Так вот и начиналось. Потом уже школа была, потом пришел в саратовский дворец пионеров к своему первому учителю театрального ремесла Наталье Иосифовне Сухостав. И то пришел, потому что мама выбирала - либо на улицу под влияние хулиганья или сюда. Вначале-то я вообще пошел в шахматный кружок и успехи делал. Но это особая тема. Вот так складывалось.
У меня был старший брат. Женя был первый сын отца от первого брака. Была старшая сестра, которая жила с нами – Мира. Она была дочерью мамы от первого брака. А ребенком, соединившим папу и маму, был я. От меня вообще хотели освободиться поначалу. Но я тогда был уже увертлив и находчив. Мама просто кончала институт, и я, конечно, не ко времени зачался. Но ребенком был любимым. Возможно, вину свою ощущали передо мной. Там и своя драма была. Мамин первый муж был разведчиком масштаба, наверное, Рихарда Зорге. Только Зорге был в Японии нашими глазами и ушами, а Гуго Юльевич Гольдштерн был нашими глазами и ушами в Австрии и Германии. И была такая во всем этом молчаливая конкуренция. Вот, вроде, какой был, вот такой шкаф привез, вот какой патефон привез, а мой папка вроде был не шпион, и его работа оплачивалась гораздо скромнее. Это, может быть, мне было понятно. Это было все молчаливо, как-то из-под глыб. Я от этого папу только больше любил. Он был умный, красивый и действительно интеллигент. Но он конформист. Любимым его писателем был Антон Павлович Чехов. Может быть, потому что папа был медик и довольно много знал и о строении человеческого тела. Но, думаю, что-то и о душе было ему ведомо, и о несовершенстве человеческом знал. А после войны у него была уже новая семья, и я понимал, что мама не всегда бывала рада, узнавая о том, что я встречаюсь с отцом, но все равно ничего с собой поделать не мог - любил. Вот такая жизнь была, несмотря на то, что я был единственным в этой семье. И на фронт он пошел добровольцем. Он был ассистентом у академика Миротворцева. У него была броня, но -интеллигентный человек. Пошел добровольцем и всю войну служил начальником санитарного поезда, кончил осенью уже, ранней зимой сорок пятого. Только на японской не побывал. А кончал войну в Вене. Наград у него было немного, но хорошие: «Красная звезда», «За отвагу». Ранен был. Мне недавно отдали мои письма, переписку мою с отцом, и в одном из писем он тоскует и говорит: «Как же, чего же ты не едешь?» А мне в это время было семь лет. Мама боялась очень отправить меня к нему. А он рассказывает: «Вот Женька, - мой старший брат по отцу, - был, и мы с ним, - Женька работал медбратом почти все лето - столько здесь фруктов поели. Правда, фрукты очень дороги, но у нас с Женей за день накапливалось полторы буханки хлеба по нашим пайкам и мы полбуханки съедали, а буханку продавали, и вот у нас много фруктов». Я понимаю через это письмо что белки, углеводы и жиры, предназначенные бойцам Красной Армии, доходили по адресу. И очень горжусь, что у меня был такой отец. Это я к тому, что во все времена, даже в такие тяжкие, как война, есть люди, у которых есть право выбора, и они выбирают эту дорогу, эту норму поведения. Это мне и Александр Исаевич Солженицын рассказывал, что даже там, за пределом, у человека всегда есть возможность выбора. Это очень важно. И сейчас в нашей жизни есть возможность выбора. Так было всегда и будет.

Решение стать актером
Ни на что другое не был годен. Маргарита Владимировна Кузнецова, мама народной артистки России Лидии Михайловны Толмачевой, актрисы театра «Современник», была моим классным руководителем. Она так отчаянно верила в меня, что при любом количестве двоек по физике, которые я получал за четверть, она мне выводила четвертную оценку - твердую три. Правда, к этому времени я уже читал наизусть письмо Павлова – «Что бы я хотел пожелать молодежи моей родины, посвятившей себя науке?» Читал это на городских олимпиадах, приносил какие-то там места восемнадцатой мужской средней школе. Нет, Маргарита Владимировна вытеснила из моей головы надежды на то, что я могу стать кем-либо другим. Мама хотела, чтобы я стал врачом-гинекологом. В то время труд этих врачей очень высоко оплачивался. Но я не стал. Этой мой вклад в советскую медицину.

Самые первые яркие впечатления от Москвы
У меня было рекомендательное письмо от бель ами, первой жены моего отца Евгении Николаевны Пономаревой его брату, который был в это время проректором по хозяйственной части в ГИТИСе. Это сейчас ГИТИС носит такое, я бы сказал, надувающее щеки название как Российская академия театрального искусства, а на самом деле это был ГИТИС, очень милый и славный. Наследник филармонических курсов, на которых преподавал еще Владимир Иванович Немирович-Данченко. Этот самый проректор, к которому было рекомендательное письмо, уехал со студентами на картошку. Но тогдашний ректор театрального института имени А.В. Луначарского Мотя Горбунов сказал мне, что он будет мне вместо отца. В это же время, просто огорчившись оттого, что рекомендательное письмо не дало мне протекции, я подал заявление в Школу-студию МХАТ. Благо копий аттестата было, по-моему, три. И папа Веня, Вениамин Захарович Радомысленский, тоже отнесся очень благосклонно. Приняли меня и туда, и сюда. Я предпочел учиться в Школе-студии МХАТ. Наверное, потому что МХАТ был в эвакуации во время войны в Саратове, и я видел два спектакля. Один совсем не помню, а другой были «Кремлевские куранты». Мне было семь лет, когда спектакль начался, стали чего-то говорить, потом Ленин вышел на сцену, и я заснул. И проснулся только тогда, когда вышел на сцену Борис Николаевич Ливанов. Я кое-что помню из этого спектакля. Наверное, еще у меня были такие программки, мама сохраняла. На одной из них был Иван Михайлович Москвин, на другой был Грибов. На третьей - Клавдия Николаевна Еланская, Алла Константиновна Тарасова, Борис Николаевич Ливанов. Такие раскладушки. Московский Художественный театр - это легенда. Не могло быть сравнений! И я пошел сюда. И был принят на курс к своему главному учителю по актерскому ремеслу Василию Осиповичу Топоркову, ученику Давыдова. Он приехал с берегов Невы. Это не только сейчас питерские ого-го! И тогда бывали питерские ого-го! И педагоги бывали замечательные у нас. Борис Ильич Вершилов - руководитель той группы, в которой я был на курсе. Василий Петрович Марков, вечно игравший Феликса Эдмундовича Дзержинского, до того, конечно, как его сыграл Михаил Михайлович Козаков. А ассистентами у нас были Алеша Покровский, Коля Алексеев и Олег Ефремов.
У нас курс был очень неплохой. Валя Гафт, дай Бог ему здоровья. Женя Урбанский, царство ему небесное. Довольно рано ушедший из жизни. И Валя Кузнецова, Майя Менглет, Толя Кириллов, Радик Новиков, Валя Ливенталь, Галя Барышева, Сусанна Серова. Вот какое было актерское детство, точнее, отрочество.

Студенчество
Самые запомнившиеся впечатления - сначала любовь, влюбленности. Майя Георгиевна Менглет, Сусанна Павловна Серова. Я был очень активен. Я очень выборочно, очень индивидуально, по науке страсти нежной, курс этот проходил усиленно, и со старшекурсницами тоже. Так вспоминаются наши застолья, происходило это либо в общаге на Трифоновской, в пристройке номер семь, либо на квартире у Сусанны Серовой на Большой Молчановке. Количество салата «оливье» измерялось килограммами, ведрами, да и водки было выпито немало. Очень музыкальные были и Валя Ливенталь, и Веточка Завгородняя. Мы с Женей Урбанским пели на два голоса, я - что попроще, а он - что посложнее. «Горит свечи огарочек, гремит недальний бой, налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой». Пели, пили, учились. Первые два года, повторяю, я отвлекался на многое, многие прелести жизни осваивал. А в конце второго года обучения Василий Осипович Топорков дал мне отрывок из пьесы Гоголя «Ревизор». Я играл Хлестакова. Игорь Задерей, царство ему небесное, играл трактирного слугу, а Толя Карпов играл Осипа. Это была сцена прихода Хлестакова в гостиницу и сцена с трактирным слугой. Так получилось, что пришли на этот экзамен несколько человек, которые видели Михаила Александровича Чехова в роли Хлестакова. Они произнесли какие-то неосторожные слова. Несмотря на то, что было мне всего девятнадцать, чего-то я понял и с того времени посерьезнел в отношении освоения профессии. Дальше уже была череда побед. Относительных побед, которые просто квалифицировались отличными оценками по актерскому мастерству и персональной стипендией имени Василия Ивановича Качалова. Так что даже с того света Василий Иванович поддерживал скромные студенческие усилия. Вспоминается, как Василий Осипович Топорков, разрушая все каноны и стереотипы, пошел со мной и с Ниной Заваровой в сберкассу, снял деньги и угощал нас в ресторане. Так и я считаю своим долгом время от времени угощать своих учеников. Раньше делал это регулярно, особенно с первой студией. Мы собирались, пока был жив ресторан «Баку», а теперь там какая-то то ли «Утка пекинская», то ли еще какая-то птица по-китайски. Это вот сильно заложено во мне. Я понимаю, что я должен отдавать, отдавать. Очень много было вложено. Да и вообще, это принцип единственно возможный, сколько вложишь в ученика столько и будет в нем.
Я был совершенно, как бы сказать, опрокинут в школу. Я приходил к девяти и уходил в полдесятого. И не только я. Потом я уже начал сниматься на третьем курсе. А любовь? А Майя Георгиевна Менглет. Это знаете ли непросто. Хотя первая любовь осталась в Саратове. Замечательная девушка. Да, много радости было в школе. Василий Осипович приводил удивительных людей: Ахматову, Вертинского, замечательного актера из Северной Осетии Тхапсаева. Он играл отрывок из «Отелло», и мне думается, лучше, понятнее никого я в жизни не видел, хотя после этого видел, может быть, пятнадцать или больше Отелло и темнокожих, и светлокожих. В другом жанре, конечно, тоже были красивые люди вроде Олега Стриженова. Вот я какую мужскую красоту люблю. Реальную. Не загримированную.
За первую картину, это была картина режиссера Михаила Абрамовича Швейцера «Тугой узел» по повести Владимира Федоровича Тендрякова, я получил огромные деньги, деньги равные стоимости автомашины «Победа». Шестнадцать с чем-то тысяч. Это же надо такое? Маме. Мама по сути дела выучила меня в Школе-студии. Я когда поступал, очень плохо написал сочинение. Глупостями какими-то занимался, а потом, когда надо было уже писать, времени было мало, взял свободную тему «СССР в борьбе за мир». Начал очень смело, размашисто. «Тысяча девятьсот восемнадцатый год. Исторический залп крейсера «Авроры» возвестил всему миру о том, что на одной шестой земного шара люди начали строить новую жизнь». Людмила Васильевна Крестова отчеркнула это тысяча девятьсот восемнадцатый и написала: «За одно это надо поставить единицу». Все-таки приняли, общежитие не дали, и стипендии не было первый семестр. А мама присылала пятьсот рублей. Это были большие деньги. Мне хватало. Мама работала с половины девятого до половины девятого. В общем, я и части того, что ей должен был, не отдал. Может, от этого так вот и езжу несколько раз в год в Долгопрудное на кладбище, где она лежит. Там же лежит женщина, которая была как вторая мама. Соседка по квартире. Мария Николаевна была женой профессора психиатра. Он - дядя Володя, Владимир Григорьевич - лечил от алкоголизма саратовских «политических мандаринов» и, видимо, натурообмен заключался в том, что кто-то из них, курировавших культуру, приносил ему контрамарки в саратовский ТЮЗ, замечательный театр под руководством Юрия Петровича Киселева. Я ходил по этим контрамаркам.
А потом учителя в «Безымянной звезде». Раиса Максимова, кстати, приехавшая из Саратова, игравшая Мону. «Беспокойная старость», в которой Кольцов играл крошечную роль, феерически играл. Она завершалась аплодисментами.... И «верую!» говорил человек, прошедший восемь лет лагерей и говорил так, что и в зале люди думали: «А может он прав? Может, стоит верить?» Вот такой театр. Конечно, вспоминается Александр Николаевич Вертинский, которого привел Василий Осипович Топорков. Он был не в голосе, петь не пожелал, читал стихи. Но читал так, что может только Евгений Александрович Евтушенко в секунды вдохновения также читал в молодости. Это все были великие образцы. Дядя Слава Рихтер, на концерт которого меня привела Ольга Александровна Серова-Хортик. Это была внучка Валентина Александровича Серова, дочь его дочери Ольги Валентиновны. Человек, который сыграл в моей жизни едва ли не решающую роль в смысле становления моего духовного. Я влюбился в нее, и она, будучи человеком очень умным, решила сделать это тайное явным. Я заболел тяжелой формой ангины, она приехала в общежитие и забрала меня с чемоданом, и я стал жить у них в квартире. Это была удивительная квартира. Квартира, где висел картина «Похищение Европы» и много еще работ Валентина Александровича Серова. Это был заповедник интеллигентных людей в Москве. Стали возвращаться из ГУЛАГа люди и Олечка предоставляла им такой лагерь перемещенных лиц. В этом доме хватало пищи на всех. Многие нормы человеческого поведения я воспринял не как заемную книжную мудрость, а вот из первых рук. И знаю, что так и надо, до сих пор знаю. И, конечно, вспоминаются первые не именно похороны, потому что я еще во время похорон кончал восемнадцатую мужскую среднюю школу в Саратове. Тоже едва ли не самый высокий в моей жизни успех. Наталья Осиповна Сухостав, руководительница нашего драмкружка составила монтаж. Концерт в саратовском театре оперы и балета имени Н.Г. Чернышевского состоялся то ли восьмого, то ли девятого марта, а помер-то великий вождь всех времен и народов пятого марта. И стихи были замечательные выбраны - и Сурков, и Симонов, Твардовский. Моя младшая коллега по драмкружку, Нина Бондаренко, с каким-то очаровательным звонким голосом. Мы с ней читали этот монтаж, и звучали Шуберт, и Скрябинов, и Рахманинов… Музыкальный момент Рахманинова - и в это время в зале рухнул кто-то первый. Не выдержало у кого-то сердце. Ребята здоровые, которые стояли в проходах, вынесли три-четыре человека. Мы дальше читаем, а они опять. Вот какая была сила воздействия искусства.

«Современник»
Рождение «Современника» - это по сути дела восстановление ленинских норм жизни. Так, во имя восстановления истинной МХАТовской эстетики и этики и был создан «Современник». Он был создан для того, чтобы заменить собою устаревший во многом, одряхлевший, погрузневший и уже не истинный, в нашем представлении Московский Художественный театр. Вот именно этим и был озабочен Олег Николаевич Ефремов, зовя нас в даль светлую. Чья это фотография, я уж не помню. Лейтенант в пилотке с «макаровым» в руке. Я не помню, чья это фотография, но это точно Ефремов и мы пошли за ним. Антисталинский пафос его иногда приводил к совершенно сталинским методам борьбы. Но это уже подробности диалектические. Повторяю, первые годы «Современника» это конечно потерянный рай. Гражданин, гражданственность, интеллигентность. Сравнительный анализ языкового словаря проводили в то время, и на первом месте по употреблению было слово «интеллигент», «интеллигенция», «неинтеллигентный». Второе было – «гражданин», «гражданственность» и третье место занимало слово «жопа». Вот из такого винегрета и было это то, что на века делалось. И единственно кто мог это сделать, это были мы. Довольно рано меня кооптировали в так называемое правление студии. Она ведь сначала называлась «Студия молодых актеров», а не театр «Современник». Значительную роль в создании «Современника» сыграл Виталий Яковлевич Виленкин, бывший в свое время личным секретарем Владимира Ивановича Немировича-Данченко, человек редчайшей интеллигентности и образования, написавший книги об Ахматовой, о Модильяни, любивший нас и прощавший нам многое за этот высокий жар искусства, во имя которого мы собрались.
Несколько позже родившаяся Таганка продолжала это направление - волеизъявления гражданских чувств. «Современник» тоже жил по этим нормам. Правда, это не слишком долго длилось. Думаю, что первые признаки кризиса обнаружены были где-нибудь лет 7-8 спустя. Они обозначались, прежде всего, в отсутствии интереса к классике, то есть в отсутствии серьезных художественных задач. И по-своему, я думаю, был прав Борис Бабочкин, который писал в одной из первых рецензий на «Вечно живые», - «Ну, а где же форма-то?» Не только форму я имею в виду. Ведь только со спектаклем Галины Волчек «Обыкновенная история» пришел на сцену «Современника» классический текст. Начиналась работа над «Горем от ума», но потом было отложено в силу того, что Александр Васильевич Володин принес замечательную пьесу «Назначение». Великую пьесу о столкновении интеллигента и бесчеловечного, властного режима. И с поразительным совершенством формы. Что такое ведение дела? Это очень важное соблюдение, когда ты вырастаешь до потолка, то надо потолок отодвинуть, с тем, чтобы можно было расти дальше.
Это, с одной стороны, привело к таким поразительным свершениям, которые связаны у меня в памяти с Женей Евстигнеевым, с самим Олегом Николаевичем (в роли Бороздина «Вечно живых» и Лямина в «Назначении»); с Женькиными ролями в «Голом короле», в «Традиционном сборе»; с редчайшим талантом характерной актрисы Галины Борисовны Волчек, который реализован процентов на пять; с редким талантом Лили Толмачевой; с невероятно подлинным дарованием Нины Дорошиной.
Все это, так или иначе, загонялось во внутрь принятым в «Современнике» необходимым единомыслием: мы любим одно и тоже в искусстве и в жизни, и мы ненавидим одно и тоже в искусстве. Как всякая догматика это к добру не приводит. В некоторой степени понимание того, что эти художественные задачи не решаются, привело к тому, что к 1969 году Олег Николаевич Ефремов решил принять предложение стариков Московского Художественного театра и перейти главным режиссером в этот театр. А мы осиротели, потому что он был первым среди нас по любви, а не по занимаемой должности. Но все равно в «Современнике» эти первые годы подлинного, не показного единомыслия, а подлинного единоверства, единомыслия, единочувствия, ни с чем сравниться не могут. Я рад, что судьбой мне было отведены эти годы, быть заниматься этим. Я все эти годы был членом правления, занимался весьма прозаическим делом: административными проблемами, набором молодых дарований, прописывал Женю Евстигнеева в Москве, занимался чаем сладким бесплатным, и разные иные проблемы приходилось решать. Но в сочетании с моей шеей 37 размера это, наверное, смешно выглядело. У меня еще был огромный портфель, румынский, из желтой кожи, и было такое впечатление, что портфель идет сам по себе, а я вслед за портфелем. 1960-й год - рождение Антона, а до этого встреча с Людмилой Ивановной Крыловой. Наша свадьба была в ресторане ВТО. Петька Щербаков внес коробку, завязанную лентой, и там была моя невеста. Она была красивая, изящная, маленькая. До сих пор у меня самые нежные чувства сохранились и к Гале Волчек, и к Лиле Толмачевой, и к Нинке Дорошиной, и к Игорю Кваше.

Ефремов, Евстигнеев и другие
Я не могу сказать, что мы дружили с Олегом Николаевичем. Нет, я всегда понимал эту дистанцию. Он был старше меня на 8 лет, и я, наверное, был один из немногих, кто называл его на «вы». И только, когда он настаивал, чтобы я называл его на «ты», я позволял себе это делать. У нас были своеобразные отношения. Они были и такими и сякими, но я все равно любил его и верил ему. Лет за восемь до своей смерти Олег Николаевич Ефремов впервые предложил мне объединить наши театры. Когда я пришел к своим ребятам на улицу Чаплыгина, они сидели во дворе, курили. К тому времени они были уже в фаворе, безусловно, во внимании и любви зрителей и слава сгущалась над ними. Это была первая студия - Сережа Газаров, Вася Мищенко, Игорь Нефедов, Сашка Марин, Миша Хомяков, Андрей Смоляков. Я сказал: «Вот есть возможность подставить нам плечо». Они как-то погрустнели и стали курить, и искать тараканов на полу. Из чего я заключил, что энтузиазма и радости это предложение не вызвало и так оно как-то ушло в песок. Так что очень противоречиво все это было, вполне диалектично.
Можно сказать, всю жизнь очень верно и нежно любил Женю Евстигнеева. У меня были очень дружеские, близкие отношения с ним и с Галей Волчек. Мы встречаемся очень редко, но это осталось неизменным для меня. Потом, я был младшим среди них, и их таланты уже были талантами умеющих, мастеровитых людей, а я все смотрел на них. С Женей у нас общая с ним общага на Трифоновской, где тетя Катя брала стирать за рубль все, что бы ты ей не давал в руки: носки, трусы, рубашку, галстук, даже более крупные предметы. Вот в этом вот одноэтажном, разваливающемся, здании мы и жили в соседних комнатах. Он, уже умелый и вкусивший запах, а то и вкус славы Владимирского премьера, играл Сиплова в «Оптимистической трагедии» с таким убийственным трюком: он привязал на кадык себе, то есть на ту плоскость, где у него был кадык, бабочку, и бабочка эта гуляла вверх и вниз, довольно зримо для зрителей. По тем временам такая свобода поведения была только мечтой. Меня за границу стали посылать с киношными делами. Если я покупал рубашку, то и ему покупал рубашку. До такой степени мне хотелось ему какую-то радость причинить что ли. Когда он начал свою первую режиссерскую работу, то он взял меня в нее. Это была первая и единственная его работа.
Пьеса Вратислава Блажко «Третье желание» - совсем простая история о том, как молодой человек, чех, находящийся в стесненных материальных обстоятельствах, на бульваре встречает странного старичка, который в результате объяснений между ними, дарит ему три желания. Случайным свидетелем этому является нормальный мещанин и обыватель, 50-летний маляр, обремененный семейством. Женя решил, что я буду играть этого маляра. Сцена была для российского актера очень выигрышная. Примерно минут 40-45 я на глазах у изумленного зрительного зала выпивал бутылку коньяка, надирался, гулял по прилавку уже по полной программе, и имел у зрительного зала шумный успех. Это была моя первая по сути дела такая внятная характерная роль, потому что до этого я играл все таких лирических героев, я уже об этом рассказывал. И вот Женька во мне это расчухал, что это является сильной стороной моих актерских способностей. Несмотря на то, что никогда после этого он режиссурой не занимался. И сам он был удивительным таким источником признания, все более и более утверждавшегося за театром «Современник», потому что как он играл в «Голом короле», это ни в сказке сказать, ни пером описать, как он играл в «Назначении», и как он играл в «Двух цветах» Глухаря. Это были явно из жизни выхваченные типы. В «Голом короле» узнавались и, там, какой-нибудь Никита Сергеевич, и там, то, се, пятое, десятое, и многое другое, но делалось это без пошлого указательного пальца. Это был образ собирательный, но от этого не менее талантливый и не менее неотразимый. Но Женя на моей памяти едва ли не самый талантливый от Бога артист, которого я знал. Хотя и Олег Борисов был замечательно талантлив, и Паша Луспекаев, но Евгений Александрович Евстигнеев в моей жизненной и эмоциональной памяти стоит особняком, источник радости моей, источник желания работать. Когда смотришь его на сцене, то после этого двое-трое суток хочется идти репетировать. Таким вот он был. Кстати, в кино я настойчиво его продвигал, и, по сути дела, в профессиональном кино я его притащил, приволок, он в «Молодо-зелено», в картине Константина Наумовича Воинова, сыграл попа, православного батюшку, очень смешно. Так вот мы и жили, держась друг за друга.
Очень смешные воспоминания у меня от ночных репетиций по поводу «Вечно живых». У нас композитором был Рафаил Хозак, и его мама готовила ему огромные китайские термосы с кофе, с чаем, курица жаренная была, несколько покойных куриц жареных. А у меня был только один выход в 4 картине, а до 4 картины еще долго-долго. Еще репетируют, репетируют, я сначала съедал курицу, потом выпивал пол-термоса, которые предназначались влюбленным Рафа Хозаком для Лили Толмачевой. Поем, попью и засыпаю. Просыпаюсь только тогда, когда громко чего-то кто-то скажет. Проснусь, посмотрю, как они замечательно играют. Мне представиться, что я так когда-нибудь тоже буду играть, и опять засыпаю. Повторяю, будучи младшим, я довольно рано вместе с этим встал в строй к ним. «Вечно живые» это то, что мы сделали еще во время еще не официального существования, а первый официальный спектакль по пьесе Розова «В поисках радости», где я играл Олега Савина, принес успех и театру и мне. Я встал в строй, повторяю, вместе с ними, со старшими. Вот это было очень удобной позицией. С одной стороны, вроде ты младший, а с другой стороны уже зарплата через 3-4 года у меня была такая как у Жени Евстигнеева. По-моему 1500 рублей было, а в 1962 году это были большие деньги. Антошке был уже почти год, так что хватало.
С Ниной Дорошиной мы все время играли любовь. Вот в «Поисках радости» она играла Фиру, девочку влюбленную в меня, в «Пяти вечерах» она играла Катю, тоже девочку влюбленную в меня, во «Взломщиках тишины» она играла влюбленную в меня, в повести Анатолия Кузнецова «Продолжение легенды» тоже. Иногда она путала имя мое. В пьесе «Продолжение легенды» я играл вчерашнего школьника, который не попал в институт и уехал на строительство Ангарской ГЭС зарабатывать, строить свою биографию. На сцене не было ничего, кроме такого желтого цвета холма из папье-маше, который кололся очень. И Нинка выползала на этот холм, а я у самого подножья его сидел и страдал по поводу того, что у меня в Москве любимая осталась. Ее звали Юна. Я монолог свой про Юну говорил, и звали меня в этой пьесе Толя. А Нинка выползала, долго выползала на этот бугор, наклонялась над ним и говорила: «Слава, Слава». А я понимал, что уже многие называли меня в этой пьесе Толя, и вариантов нет. Славой она меня звала в пьесе Володина «Пять вечеров». «Слава», - повторила она еще раз. Я так рожу как-то закрыл: «Нинка, дура, меня здесь Толей, Толей меня зовут». Нинка выдавила слезу из левого глаза, а до этого у нее из правого слеза выкатилась, выдавила слезу и сказала: «Толя, Толя». И на эту кличку я откликнулся.

Любимые роли
Ну, как так можно говорить, любимая (роль – ред.)? У меня внуков трое, я не знаю, кого люблю больше. Либо Аньку, потому что у нее щеки такие же, как у меня, толстые, потому что она младшая, либо того, кто болеет. Так нельзя говорить «любимые роли». Это не верно. Можно говорить о ролях, которые принесли денег больше или звезды на погоны принесли или еще что-то. Нет, я играл не мало хороших и успешных ролей в «Современнике», что, впрочем, не помешало «Современнику» в 1983 году, когда я заболел довольно тяжело, ввести одномоментно на мои роли перед гастролями в Волгограде и Донецке, Хотя, какое предательство - болеешь, а вместо тебя вводят. Но, с другой стороны, когда Галина Борисовна Волчек выпускала спектакль «Обыкновенная история», у меня случился инфаркт. Довольно рано, мне не было даже 29 лет, но инфаркт был заслуженный. Я очень много работал, так что по заслугам. И она месяцев восемь ждала меня, пока оклемаюсь, вернусь, и дождалась. Я хочу сказать, что возможна такая логика во взаимоотношениях с актерами и возможна другая. А я в ответ на эти вводы откликнулся на призыв Олега Николаевича и перешел в труппу Московского Художественного театра, хотя к этому времени я уже успел побыть директором театра «Современник». Я сам решил, что стану директором.
В 1970 году, когда Ефремова назначили главным режиссером МХАТа. Я решился на это сам, безо всяких инициатив со стороны окружающих меня товарищей. К этому времени я уже стал учить детей. Мне кажется, я обманул судьбу. Очень важный момент в моей жизни. Этот баловень судьбы Олег Табаков, достаточно много и успешно играющий и в театре и в кино, вдруг сместил приоритеты и стал учить детей актерскому делу. Не один, правда. Я это делал с Гариком Леонтьевым, с Костей Райкиным, Сергеем Сазонтьевым, с Юрой Поглазовым. Это очень важный поворот судьбы. Я несколько раз в своей жизни так круто поворачивал судьбу. Когда, окончив Школу-студию, я был направлен на работу в драматический театр Станиславского, которым руководил Михаил Михайлович Яншин. Он меня позвал на роль Льва Николаевича Мышкина, а Женю Урбанского на роль Рогожина. Вот в это время рождался «Современник», естественно я выбрал «Современник». Потом вот этот поворот судьбы, потом еще один поворот судьбы, так что меня так раза четыре в жизни были такие моменты, когда я круто поворачивал руль своего корабля.

О драматургах
Это особая история. Виктор Сергеевич Розов - это человек, давший кусок хлеба трем поколениям актеров русских. С той самой пьесы «Ее друзья» Розов – человек, во многом способствовавший рождению «Современника» и поддерживавший «Современник» на его пути жизненном и творческом. Просто я очень любил его и люблю. Пьеса «Обыкновенная история», написанная по произведению Гончарова, была создана им специально для нас, для «Современника». Это был спектакль во многом, конечно, такой, как теперь принято говорить, судьбоносный. И дело не в том, что он получил Государственную премию, событие по тем временам беспрецедентное. Мне было 30 лет, это было представление комитета по Государственным премиям, детский возраст. Но дело не в этом. Это был спектакль, будем говорить, который во многом, во многом повернул представление о возможностях актеров этого театра. Дальше Виктор Сергеевич в моей жизни занимал значительное место. Я играл и в пьесе «В день свадьбы», и в пьесе «С вечера до полудня», и за границей я ставил в нескольких странах «Обыкновенную историю». Нет, он редкий человек и редкого дарования писатель. По сути, по нему тоже, как по Островскому будут изучать срезы развития общества, того общества, который назывался Советский Союз, что не мешало и в том обществе жить нормальным, порядочным людям.
Александр Моисеевич Володин диковинного вида, с длинным носом, иногда с какой-то нежной, редкой совестью. У Толстого что такое совесть? Это предчувствие, доступное человеку истины. Вот это редкостное свойство. Дело не в том, что он умалял свои достоинства. Я думаю, что он знал о них. Это почти детский страх не разочаровать друзей, вдруг они поймут, что я не так хорош, как они обо мне думают. Когда в один из витков жизни нашего советского общества, после нескольких запретов, последовавших на его произведения, он взял ручку свою, положил ее в конверт и написал на нем адрес: «Министерство культуры, Фурцевой Екатерине Алексеевне». И написал: «Пишите сами». Потом, когда мы уже стали делать свой маленький театр, на улице Чаплыгина, я репетировал его пьесу «Две стрелы», а потом ставил ее в нескольких странах. Последние годы я ему звонил несколько раз в год, чтобы сказать: «Я люблю тебя». В этом году, месяца два тому назад, мне дали премию его имени, а его уже нет.
Еще один драматург, который был в моей жизни не менее важен, чем они. Это - Вампилов. Я могу сказать, что не только встречались, а товариществовали. Он иногда жил у меня, на старой квартире, на улице Чеховской. Фигура в очень высокой степени трагическая. Человек, очень рано понявший кто он и каково его дарование. Ведь он - первый диагностировал тогда болезнь страшную нашего общества советского - рак совести.
Лет 7-8 тому назад я придумал поставить им памятники во дворе театра на улице Чаплыгина. К тому времени двое из них были живы. Вот прошло 7 лет, и уже нет ни одного из них, но как ни странно, наверное, моя мечта, мечта идиота, свершится и вскорости эти памятники будут стоять. Они будут в человеческий рост. Люди, пришедшие в эту арку, чтобы пройти к центральному входу, будут проходить сквозь них, и как-то соотносить себя с ними. Очень известный ленинградский скульптор сделал эскизы. Они втроем определили русский театр второй половины ХХ столетия.

О своем театре
Театр - это была сфера моего проживания, сфера моей жизни, а кино это ничейная территория, на которую я совершал набеги. Иногда с добычей возвращаясь, иногда с расквашенным носом. Хотя, может, я это преувеличиваю. У меня, пожалуй, нет совсем уж плохих ролей в кино. Кино - совсем другое занятие и для меня, для человека театра, несмотря на то, что ролей в кино больше сотни. Есть оцененные, есть и не оцененные, но дом мой - театр. В театре я накапливаю, я научиваюсь чему-то иногда, приращиваю свое умение, а в кино я ухожу тратить это наработанное умение, эти приобретенные умения. Хотя в кино есть и стоящие работы.
Должен заметить, что вся эта история с театром обернулась тем, что я играл весь февраль 1968 года 24 спектакля потому, что воскресенье было выходным. По тем временам все правительство с Дубчеком во главе приходило на спектакли. Эти спектакли поставил такой Ян Качер, очень известный актер и режиссер чешский. Он сейчас сенатор, депутат. Недавно он вспоминал об этом в газете «Коммерсант» или в газете «Культура». По тем временам это было беспрецедентное событие, потому что я играл по-русски, они играли по-чешски, а до этого, только 40 лет назад, Василий Иванович Качалов и Ольга Гзовская играли в Праге не помню какой спектакль, кажется «У жизни в лапах» или «У врат царства», что-то в этом роде.
До некоторой степени эта известность, у меня есть в Финляндии и в Венгрии, и даже в Германии. Я не считаю себя режиссером. У меня нет серьезного режиссерского дарования, но я успешно зарабатывал деньги по этой части, ведь можно себя выдать за кого угодно, правда? В том числе и за режиссера. Из 40 спектаклей, которые я поставил, 20 - в Европе и в Америке, 3 или 4 - в Венгрии и 5 - в Финляндии, 4 - в Германии. Когда было время, то я зарабатывал не плохо.

О кино
Роли мои начались не пять лет тому назад, а сорок девять. Если под первой ролью подразумевать дебют в кино, то была повесть Тендрякова «Тугой узел» в постановке Михаила Абрамовича Щвейцера. Список получается довольно велик. Роли действительно разнообразны по профессиям, возрастам, социальной принадлежности и даже по полу. Я иногда и женщин играл. Что о них можно сказать? Что они были, а актер, во всяком случае я, он всегда живет надеждой, что он может еще что-то сделать, он еще может что-то для себя открыть, он может чему-то научиться. Так у меня сейчас, наверное, впереди рассказ Андрея Платонова «Возвращение» в постановке Юрия Еремина и какие-то такие начальные шаги работы в фильме Эльдара Рязанова об Андерсене. Вот это то, что сейчас занимает.
«Гори, гори, моя звезда». Это особицей стоящая работ. Она была связана с дружбой с Александром Наумовичем Миттой, с такой романтической влюбленностью в Лену Проклову и замечательным сценарием Дунского и Фрида. В этой роли начинал сниматься Ролан Быков. Потом власть запретила ему играть положительного Искремаса. Тогда Саша Митта вспомнил обо мне, хотя, справедливости ради, по началу он предполагал, что я буду играть, но потом как-то это свободно перетекло в Ролана Антоновича и затем, уже менее свободно, скорее уже директивно, вернулось ко мне. Это была работа, в которой, может в каких-то удачных кусках, то, что Борис Леонидович Пастернак называл «дерзать от первого лица». Были замечательные работы у Олега Николаевича Ефремова, у Лены Прокловой, и у Лени Дьяченко, и у Евгения Павловича Леонова, и замечательно, даже за кадром, пел романс «Гори, гори, моя звезда» Валя Никулин.
Должен вам сказать в Берлинском университете живет такой хитрый человек, который для каждого нового набора студентов университета в течение двух месяцев показывал фильм «Гори, гори, моя звезда». Он безбедно жил лет 12 или 15. Когда я начал преподавать в Берлине, ставить что-то, я узнал вот об этом. И вообще благодаря этому фильму я стал очень не чужим в Чехии, в Венгрии, в Германии (и той, и другой), в Финляндии.
Совсем недавно то ли в Финляндии я прочел, то ли в Чехии, опять ставят в театре. Новообразования театральные прорываются с помощью этого текста. Особая страна для меня Чехословакия. В Чехословакии я сыграл едва ли не лучшую свою роль Хлестакова в «Ревизоре» Гоголя. Я никогда не играл ее в России, в Советском Союзе. Мне пришлось быть в Чехословакии и читать лекции. Я был послан Министерством культуры, чтобы рассказывать о молодом советском театральном и кинематографическом поколении. Довольно быстро были потрачены, пропиты деньги, а детей уже было двое, и возвращаться без джинсов было невозможно. В ту пору платили за интервью. И вот в одну газету я дал интервью про Гоголя, во вторую газету про пьесу Гоголя «Ревизор», в третью газету про роль Хлестакова и как-то не только на джинсы, но и на что-то еще для Людмилы Ивановны Крыловой нашлось, не с пустыми руками вернулся домой. Последовало за этим письмо из Пражского театра, который был таким аналогом «Современника», театр интеллигенции чешской, в котором предложили мне за неделю приготовить эту роль и сыграть.

Розыгрыши
Этого хватало, в «Современнике» это вообще было признаком хорошего тона. Самая известная шутка: был у нас спектакль «Баллада о невеселом кабачке» по пьесе Эдварда Олби, по повести Карсон Маккалерс. Его поставил студент из Исландии, учившийся у Марии Васильевны Кнебель, Эйви Эрлинсон. Сначала он в Ирландии разводил овец, потом приехал сюда учиться на режиссера, поставил этот спектакль, а потом уехал опять разводить овец. Не так давно я его вызвал сюда, чтобы договориться о новой работе, но видимо нервы его не выдержали и, впав в алкогольную кому, через три дня он так и уехал. И мы не смогли с ним повидаться. А под конец он сказал: «Мне стыдно видеть Олега», - и улетел в город Рейкьявик.
В этом спектакле я играл такого человека, которого звали братец Лаймон, кузен Лаймон. Кузеном он приходился героине спектакля, мисс Амелии Эванс, которую играла Галя Волчек. Был он горбуном, карликом и не традиционной сексуальной ориентации. И был влюблен в того самого красивого человека, который сватался к Гале Волчек, игравшей мисс Амелию. Обо всем этом рассказывал такой персонаж, которого звали рассказчик. Этого рассказчика играл Миша Казаков. Миша Казаков, очень увлекаясь, или в философском настроении, очень долго с паузами говорил об одиночестве в любви. И как-то уже совсем на передний план выходил, забывал о предыдущих и последующих событиях. Поскольку мне надо было это пережидать, я, не выдержал однажды, когда он, наконец, закончив монолог, повернулся ко мне, «Такому рассказчику положен блин за щеку». Взвился Миша Казаков и пошел жаловаться на меня главному режиссеру. Главным режиссером к этому времени была Галя Волчек. «Это невозможно, на сцене пошлость такая». Галя сказала: «Лелик, как тебе не стыдно!». А я был директором, мне было очень совестно. Я говорю: «Галка, все, слова он от меня не дождется». И вот опять спектакль, и он опять об одиночестве в любви. Я ждал, ждал, потом, когда он ко мне обернулся, я сделал так. Он прямо ушел со сцены. Так что я, в принципе, пакостник и хулиган.
В спектакле «Большевики» Женька Евстигнеев играл Анатолия Васильевича Луначарского, а спектакль этот, как известно, рассказывает о покушении Фанни Каплан на Владимира Ильича Ленина. Она выстрелила, засадила ему одну или 2 пули в живот и он, бедняга, в какой-то комнате за сценой лежит, мучается, доступ туда имеет только Надежда Константиновна Крупская и еще Анатолий Васильевич Луначарский, которого играл Женька, потому что они близкие друзья были. Женька возвращается из-за кулис и должен произнести: «Он говорит, глазами пытается, а лоб желтый, как восковой». Весь зал вместе с ним обливается слезами над вымыслом. А тут что-то у него запало чередование согласных, не все буковки выговаривал. Выходит. «Ну что?», - спрашиваем мы. А он говорит: «Глазами пытается улыбнуться, а жоп…»
Еще с этим спектаклем был такой камуфлет. Я же был директором. Нас послали на гастроли в Болгарию и Румынию, а в Румынии слово пуля имеет совершенно неподходящее значение, сравнимое с чем-то не легитимным, из не нормативной лексики, обозначающей человеческие гениталии. А в спектакле все время говорят: «Ну что пулю?» И в зале первый взрыв, потом, когда второй раз спрашивают. Вот таким образом мы вляпались в Бухаресте с этим спектаклем. Там же очень забавный был такой инцидент в первый год моего директорства. В Болгарии приземлился наш самолет, и вышли мы по трапу и видим, как от здания аэропорта к нам направляется группа людей. Ее ведет огромный главный секретарь по идеологии. Были они почему-то в серых китайских габардиновых пальто с накладными плечами, в шляпе такой. Мне в это время 35 лет, и я не очень мощный такой, это я сейчас толстый. Наши меня выталкивают, выталкивают. Я протягиваю руку ему, а он как-то так отводит мою руку и ищет глазами: ну где же этот человек, с которым надо поздороваться. Было немало разного.
Не менее забавный случай был в первые годы «Современника». Нас послали в город Тимертау, где строилась казахстанская «Магнитка» а там же было восстание, которое довольно жестко было подавлено. Первое, что решил отдел культуры ЦК КПСС сделать - это послать туда «Современник». Еще не были замазаны, выбоины от автоматных очередей на центральном универмаге. Я к этому времени уже был довольно известным артистом, и такая стайка ребят, фанатов меня сопровождала туда-сюда. Отыграли мы, прощаются они уже в аэропорту, маленький говорит: «До свидания, товарищ Табаков! Хороший ты артист, только очень на бабу похожий. Так что, карьера артиста сопряжена какими-то трезвыми оценками, которые выступают в тебе из вне.
Не менее забавно было в городе Кириллове, где мы снимались в фильме «Достояние республики». Жена местный секретарь райкома захотела встретиться с артистами. Закрыли кинотеатр, вечерние сеансы отменили и накрыли стол. А мне не повезло - последним меня оставили крупный план снимать. И вот наконец досняли, я понимаю - опаздываю, наверное съели все, выпили. Наконец подвезли меня, вбегаю в этот кинотеатр. Секретарь райкома спускается по лестнице, раскрывает мне объятия и говорит: «Стриженов, как я люблю тебя». Так что иногда приходится, повторяю, трезво смотреть на себя, не всегда обольщаясь синдромами известности. Это можно рассказывать долго.

О современной жизни
Я думаю, что я сплю часов шесть, а когда у меня тяжелый спектакль, я обязательно час досыпаю днем. Нет, это очень все просто. Ведь я же знал, на что я иду. Другое дело, что у меня не было выхода, так неожиданно и страшно ушел из жизни Олег Николаевич, что у меня не было возможности ни условий каких-нибудь ставить, так сказать, предварительных, потому что хозяйство мне досталось в очень тяжелом состоянии, надо было работать. Но если ты идешь, то надо просто иметь честность выполнять обязанности, которые взял на себя, только и всего. Это ведь все очень просто. Не надо валять дурака, не надо заслоняться от жизни высокими помыслами об искусстве. Они хороши, когда реализованы в совершенные театральные формы, а так надо думать о том, как живут люди и как помочь им жить чуточку все-таки легче, жизнь-то ведь весьма трудна. На сегодня значительная часть обязательств, которые я взял на себя пять лет тому назад, выполнена. Об этом, кстати говоря, свидетельствуют и гастроли 17-дневные в Санкт-Петербурге, где зрителей было на каждом спектакле более 95-ти процентов. Это были гастроли по любви, и, как мне кажется, для зрителей это было так же.
Репертуар театра я определяю по-прежнему, старым дедовским способом - значительностью таланта автора драматического текста. Никаким другим способом. В ближайший год, до конца сезона мы выпустим еще рассказ Платонова «Возвращение». Мы выпустим «Пышку» Мопассана, «Гамлета», «Синюю птицу» Метерлинка, начнем и подойдем к выпуску «Школы злословия», «Братьев Карамазовых», «Зойкиной квартиры», замысел такого музыкального спектакля вместе с композитором Алексеем Рыбниковым и режиссером Серебренниковым. Булгаков весь должен быть во МХАТе. Весь. Я очень делово все это планирую.
Я не только допускаю эксперименты, я думаю, что в Художественном театре сейчас сосредоточены наиболее интересные, наиболее дееспособные силы... Режиссура… Я имею ввиду и Юрия Бутусова, и Женовача Сергея, и Кирилла Серебренникова, и Дмитрия Чернякова, и Нину Чусову, и Юрия Еремина, и совсем молодых. Очень важным было решение мое такое категорическое, ничего не ставить здесь, во МХАТе, поэтому у меня есть право довольно строго и по серьезному счету оценивать. Я иногда не выпускаю спектакли, или снимаю даже успешно идущий спектакль, если он мне представляется художественно несовершенным и ненужным в этом смысле для репертуара Художественного театра.

По материалам программы «Театральная летопись».