Летучий баловень судьбы.

Денис Давыдов своим призванием считал военную службу, которая питала и его патриотизм, и его вольномыслие, и даже его самолюбие.
«Покуда русский я душой, // Забуду ль о счастливом дне, // Когда приятельской рукой // Пожал Давыдов руку мне!»

Автор этих строк Евгений Баратынский был абсолютно честен в выражении своего восторга. Впрочем, не он один — столь же искренне прямодушного, с кипучим темпераментом гусара-партизана любили Пушкин, Жуковский, Вяземский, Языков, другие собратья по перу и вольнолюбивой богеме. На немыслимую высоту вознесли Давыдова и кинематограф. Что мы знаем о герое Отечественной войны 1812 года?Героический образ тиражировали лубочные художники, обращались к нему и знаковые мастера кисти той эпохи — Кипренский, Орловский, Доу. Его гравированный портрет хранился у Вальтера Скотта.На пьедестале триумфаторов Отечественной войны ему отводилось едва ли не второе после фельдмаршала Кутузова место.

Его имя гремело в Европе. Вальтер Скотт, к примеру, держал на своем рабочем столе его портрет. Наполеон считал его своим личным врагом и погубителем. И только русский государь все старался преуменьшить заслуги Дениса Давыдова. Отчасти из мести за дерзкие юношеские стихи. Отчасти из опасения, что давыдовский метод войны выглядит слишком варварским…Накануне Рождества из военного ведомства пришел пакет. Герою войны 1812 года, всеобщему любимцу, которого многие считали ни много ни мало спасителем России, Денису Давыдову сообщалось, что чин генерал-майора присвоен ему по ошибке. Чин, жалованный императором после четвертого (!) ходатайства командования (три первых остались без ответа), уже после того, как враг был выбит за пределы России, за трудный бой на подходе к Парижу. Тогда под Давыдовым было убито пять лошадей, и все же ему и его казакам удалось-таки, прорвавшись сквозь тучу желто-красных гусар бригады Жакино, добраться до неприятельской артиллерийской батареи, изрубить прислугу, освободить путь нашей пехоте и тем самым предрешить счастливый исход сражения. И вот теперь, когда война закончена, Денис Васильевич ни с того ни с сего
разжалован в полковники. В то время как кругом море генеральских эполет! Чуть ли не всякий офицер, кто прошел войну 1812 года, — генерал! Особенно, разумеется, те, кто служили в штабе. И уж конечно, наград у них на груди побольше, чем у Давыдова…
Оскорбительно, обидно, несправедливо… И кроме того, как теперь показаться на глаза невесте — Лизе Злотницкой? Киевская племянница Раевских, прелестное, юное, порывистое создание с ямочками на румяных щеках. А он? Давыдов был о себе невысокого мнения. Мало того что небогат, мал ростом, курнос и некрасив. Мало того что вместо щегольской гусарской на нем теперь драгунская форма (как и всякий гусар, Давыдов драгун презирал и считал не истинными кавалеристами, а пехотинцами, посаженными на лошадей. И страшно огорчился, когда
его после войны назначили командовать драгунской бригадой. «Видели бы вы, как на полевых учениях эти олухи не справились с простейшим аллюром!» — кипятился Давыдов. Только и утешение было, что бригада стояла недалеко от Киева и можно было неделями пропадать у Лизоньки). Так теперь, извольте видеть, полковничьи эполеты! Словом, Давыдов переживал.
Петербургские друзья поддерживали как могли. Федор Толстой-Американец, забияка и скандалист, гневался: «Свиньи! Подлецы! Канцелярские души! Знать бы, кто это сделал, я бы его за шиворот к барьеру, да влепил бы пулю в чугунный лоб! Да ты, Денис, не печалься. Эка невидаль — чин с тебя сняли. Меня за дуэли дважды в рядовые разжаловали, а я свое звание снова возвращал! И ты вернешь, на ближайшей же войне». Поэт Петр
Вяземский утешал иначе: «Пусть генеральских эполетов Не вижу на плечах твоих… Иной, бесстрашный в ратном поле, Застенчив при дверях вельмож; Другой, застенчивый средь боя, С неколебимостью героя Вельможей осаждает дверь; Но не тужи о том теперь!»

Что касается невесты, золотоволосой румяной Лизы, она — так трогательно не умеющая ничего скрыть — старательно делала вид, что ничуть не разочарована. Прелестное дитя! Давыдов с благодарностью припал к ее беленькой ручке, щекоча ее пышными черными усами. И тут — новое горе! Очередной пакет из военного ведомства содержал уведомление, что полковник Денис Васильевич Давыдов переводится в Орловскую губернию командовать конно-егерской бригадой. Кроме разлуки с Лизой это означало еще и… лишиться лихих гусарских усов,
красы и гордости Давыдова! Ведь егерям усы не полагались. Тут уж он не выдержал и написал в Петербург, что приказа исполнить никак не может, и именно по причине усов. Денис Васильевич ждал опалы и отставки. Но царь, когда ему передали этот давыдовский «каприз», на счастье, пребывал в веселом расположении духа: «Ну что ж! Пусть гусар остается гусаром!» И назначил Давыдова в гусарский полк с… возвращением ему генеральского чина.
За этой радостью вскоре последовала и другая: Общество любителей российской словесности избрало Давыдова своим действительным членом. Другому бы это событие не показалось таким значительным. Давыдовские гусарские «зачашные песни» («Стукнем чашу с чашей дружно! Нынче пить еще досужно; Завтра трубы затрубят, Завтра громы загремят») распевала вся Россия. Но сам Денис Васильевич был так скромен и не уверен в своем таланте, что поэтом себя именовать не осмеливался. Теперь же у него имелся тисненный золотом диплом, где черным по белому было написано: «поэт»! Этот диплом он, конечно, первым делом показал Лизе. Посвятив ей при этом любовную элегию — впрочем, написанную на привычный военный манер: «О, мой милый друг! С тобой Не хочу высоких званий, И мечты завоеваний Не тревожат мой покой! Но коль враг ожесточенный Нам дерзнет противустать, Первый долг мой, долг священный Вновь за родину восстать».
Казалось, жизнь налаживается. Да и к свадьбе пора было готовиться. Непременным условием родителей Лизы было, что Давыдов исхлопочет у государя казенное имение в аренду (это была форма государственной
поддержки лиц небогатых, но отличившихся на службе). Давыдов помчался в Петербург, хлопотать…
Делу весьма помог Жуковский. Василий Андреевич состоял при дворе в должности чтеца императрицы Марии Федоровны, жил в роскошной казенной квартире с сияющим паркетом, беломраморными статуями и великолепной мебелью. Давыдова Василий Андреевич просто обожал и приложил титанические усилия, чтобы помочь другу. Рескрипт о предоставлении генералу Давыдову «в связи с предстоящей женитьбой» в аренду казенного имения Балты, приносившего шесть тысяч рублей в год, был получен на изумление легко и быстро — за считаные месяцы. Денису Васильевичу оставалось только упаковать купленные в Петербурге свадебные подарки и ехать на собственную свадьбу. И тут — новый удар, пострашнее прежних: Лиза, прелестное златовласое дитя, пока он ездил хлопотать, увлеклась залетным столичным щеголем — князем Петром Голицыным. Тот был картежник и кутила, к тому же его недавно выгнали из гвардии за какие-то темные дела. Зато красавец. Давыдову был дан от ворот поворот, даже увидеться с ним Лиза не захотела, передав отказ через своего отца. Он был решительно убит. Жестокая судьба в очередной раз обходилась с героем круто…

Портрет Дениса Васильевича Давыдова мастерской Джорджа Доу.

ТАК ЛИ ГЛУХ ТЕТЕРЕВ?
Отец, Василий Денисович Давыдов, был честный и славный офицер. Прошел вместе с Суворовым Русско-турецкую войну, причем Александр Васильевич весьма и весьма отличал его. Одним из самых ярких воспоминаний детства Дениса был приезд генералиссимуса к ним в имение, в гости. В доме спешно
убирали все зеркала: Суворов был большой чудак, и нелюбовь к зеркалам была одной из его странностей. Суп на стол подавали не в суповой чаше, как обычно, а в котле, прямо с кухонного огня — Александр Васильевич не признавал лишнего разлива.
Оглядев цепким взором двоих сыновей Василия Денисовича, Суворов указал на Дениса: «Этот, удалой, будет военным; помяните меня, я не умру, а он уже три сражения выиграет! А этот, — кивнул Суворов на медлительного, основательного Евдокима, — пойдет по гражданской службе». Его пророчество не вполне сбылось, но в семье его вспоминали с восторгом.
А вскоре императрица Екатерина отдала Богу душу, на престол взошел император Павел I, не любивший Суворова, и благополучию Давыдовых пришел конец. Государь задумал
навести в стране порядок, истребить злоупотребления и коррупцию и начать предпочел с тех, кого не жаловал: с суворовских офицеров. В Полтавский полк, которым командовал Давыдов-старший, нагрянула ревизия, обнаружила непорядок с полковой казной. При Екатерине это было дело обычное — за отчетностью никто не следил, все были больше сосредоточены на победах. И вот теперь на Василия Денисовича возложили вину за недостачу 100 тысяч рублей. Он клялся жене и детям, что его можно упрекнуть разве в том, что он плохо следил за интендантами. Но что в том толку, когда Давыдова выгнали со службы и по суду обязали выплатить недостающую сумму. Имение пошло с молотка…
Со временем, выбравшись из долгов, Давыдовы сумели купить небольшую подмосковную деревню — Бородино, в 11 верстах от Можайска. Пройдет чуть больше десяти лет, и деревня вместе с барским домом сгорит в огне Бородинского сражения…
Сыновей решено было определить именно так, как велел Суворов, к этому времени уже покойный (не дождался-таки трех выигранных Денисом сражений). Евдокима — в архив Иностранной коллегии. А Дениса — в кавалергарды. Василий Денисович, пустивший в ход все прежние связи, был очень доволен собой. Матушка же сомневалась: «В кавалергарды? Да ведь туда рослых берут. А наш-то словно шарик катается». И точно! Когда Денис явился определяться в полк, дежурный офицер отказал наотрез: «Мало ли что приписан к нашему полку! С ростом у нас строго. Ты лучше ступай в драгуны, к великому князю Константину, он эдаких недорослых да курносых жалует, поскольку сам таков».
И все же Денис прорвался! Его полюбили самые блестящие офицеры (он был обаятелен, остроумен, к тому же подкупал скромностью) и составили протекцию. Осенью 1801 года Денис Давыдов вступил эстандарт-юнкером в кавалергардский полк. В автобиографии Денис Васильевич вспоминал (в третьем лице): «Наконец привязали недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и покрыли святилище поэтического его гения мукою и треугольною шляпою». Мукой в те времена пудрили парики. Насчет поэтического гения: Денис Васильевич имел в виду те задиристые стишки, которыми он почти сразу стал грешить. А что ему оставалось делать, когда товарищи по полку подтрунивали над его внешностью, — только отстреливаться каламбурами.
Но, пожалуй, он слишком увлекся. И с
товарищей переключился на… первых лиц государства, которых самым легкомысленным образом принялся высмеивать в баснях. В одной, под названием «Голова и ноги», ноги, в которых легко угадывались офицеры, грозят голове: «Коль ты имеешь право управлять, То мы имеем право спотыкаться, И можем иногда, споткнувшись, — как же быть? — Твое величество об камень расшибить». В другой, «Орлица, Турухтан и Тетерев», он, польстив одной только императрице Екатерине II (назвав ее орлицей), покойного императора Павла сравнил с петухом, а здравствующего и царствующего Александра I — с глухим тетеревом (Александр Павлович и правда был туг на ухо), мало что понимающим вокруг и разоряющим птичье царство. Но император был не настолько глух, чтобы не прослышать об этих баснях. Денис был изгнан из гвардии и переведен в армейский
гусарский полк, в киевскую губернию. Такое с кавалергардами случалось редко и за большую провинность, вроде трусости в бою, казнокрадства или шулерства в картах. Впрочем, в гусарах Давыдову понравилось: лихие пирушки (он больше воспевал их в стихах, чем пил на самом деле), буйные шутки вроде того, чтобы въехать на спор на коне в дом предводителя дворянства или похитить невесту из-под венца, узнав, что ее выдают замуж против воли… Все это Денис теперь воспевал в своих «зачашных песнях», а басни оставил.
Плохо только, что в Австрийской кампании его гусарский полк не участвовал, и Денис чуть было не пропустил первую войну с Наполеоном. А ведь он так рвался в настоящее дело! Его брат Евдоким, вопреки предсказаниям Суворова, быстро заскучавший на штатской службе и
поступивший в кавалергарды (у него-то с ростом было все в порядке), уже был на фронте и успел попасть в романтическую историю, взбудоражившую Петербург: под Аустерлицем Евдоким был тяжело ранен. Очнувшись, выбрался из-под горы трупов и попал в плен. Полевой госпиталь, куда поместили Евдокима, навестил Наполеон. «Сколько ран?» — спросил император у Евдокима. «Семь, сир. Пять сабельных, одна пулевая и одна штыковая». (Эту беседу описали европейские газеты.) После долечивался на берегах Роны, в прелестном французском городке, где в Евдокима влюбилась местная красавица и не желала отпускать домой, в Россию, когда воюющие стороны стали обмениваться пленными. В общем, младший брат успел пережить настоящее военное приключение, пока старший сидел без дела под Киевом. Денис во что бы то ни стало решил попасть на фронт. Прорвался ночью в дом нового главнокомандующего, фельдмаршала Каменского, который пообещал привезти Бонапарта в Петербург в клетке, как Емельку Пугачева. Каменский оказался маленьким, сухоньким старичком в белом ночном колпаке и чуть не умер от страха, когда к нему среди ночи вошел незнакомый офицер (много позже Пушкин, друживший с Давыдовым и знавший подробности этой истории, опишет ее в «Пиковой даме», только на месте фельдмаршала будет старая графиня). Толку, впрочем, от этого романтического поступка Давыдову вышло мало: Каменский всего неделю командовал фронтом. Успел отдать какие-то дикие, неисполнимые приказы, а потом явился перед войском в заячьем тулупе, с головой, повязанной платком, и в наступившей тишине завопил: «Братцы,
спасайтесь как можете!.. Кругом измена!» Поговаривали, что он спятил еще в Петербурге, той ночью, когда его напугал Денис Давыдов.
Зато слава о рвущемся на фронт отчаянном поручике достигла ушей Марии Антоновны Нарышкиной, фаворитки государя. И она взяла Дениса под свое покровительство: «Вот ужо скажу Саше, чтоб он тебя к князю Багратиону адъютантом определил». Денис догадался, что «Саша» — это его величество, и еще (приглядевшись к прелестной Нарышкиной), что его дело улажено, поскольку отказу такой женщине ни в чем не будет.

РОКОВАЯ ГРУША
Багратиона Давыдов слегка побаивался: дело в том, что и о нем Денис в свое время осмелился написать стишок, где высмеивал выдающийся нос князя. Теперь же предстояло отвечать за свою дерзость. «Вот он, тот самый молодец, который над моим носом, данным мне родителями и природою, публично потешался», — встретил Давыдова новый начальник. «Каюсь, ваше сиятельство, — ответил Давыдов. — Я сделал это единственно из зависти, поскольку сам оной части лица почти не имею. Не считая вот этой пуговки». Штаб грохнул смехом. С тех пор носы Багратиона и Давыдова сделались предметом вечных шуток. Например, доложат Багратиону, что неприятель на носу. А он и спросит: «На чьем? Ежели на Денисовом, так близко; а коли на моем, так успеем еще отобедать».
Багратион отправлял его отвозить распоряжения в самые горячие точки, а там уж Денис Васильевич не упускал случая принять участие в деле. Бывало, что он оказывался весьма и весьма полезен, и даже, по мнению
Багратиона, один бой был выигран только благодаря тому, что Давыдов бросился в одиночку на толпу французских улан, и те, преследуя его, отвлеклись и упустили момент, когда подошли русские гусары… На память о том бое остались у Дениса Васильевича седой чуб в смоляных волосах, бурка, пожалованная Багратионом, орден Святого Владимира IV степени и трофейная лошадь, которую он забрал с поля боя. Давыдов назвал ее Мари. Характер у лошади оказался сложный: с ней, как со светской дамой, нужно было разговаривать только по-французски, к тому же в самый неподходящий момент она вечно останавливалась и начинала пританцовывать — похоже, Мари когда-то служила в цирке…
В самом конце кампании довелось Давыдову увидеть Наполеона. Багратион послал его в Тильзит, когда
там заключался мир между русским и французским императорами, и они состязались в любезностях, что, с учетом недавнего кровопролития, многим казалось кощунственным. Сам Багратион (так же как и атаман Платов, глава казачьего полка) сказался больным и в Тильзит не поехал. Для пущей убедительности, морщась, пил какой-то густой зеленый отвар, якобы от разлившейся желчи. Платов же устроился лучше, «лечась» донской горчишной водкой, которую сам же объявил целебной.
Наполеон поразил Давыдова своим малым ростом (Денис Васильевич с большим удовлетворением отметил, что выше французского узурпатора и кумира на полголовы) и надменным взглядом. Тут Давыдов ему тоже не уступил и при встрече не опустил глаз, как Наполеон ни силился переиграть его в гляделки.
В тот день Давыдов все вспоминал услышанную недавно историю, как этот человек восемнадцатью годами ранее, в Ливорно, будучи двадцатилетним артиллерийским поручиком без сантима в кармане, приходил наниматься на русскую службу. В тот год Екатерина II велела набирать иностранных офицеров для войны с турками. Платили им щедро, но при зачислении в русскую армию понижали на один чин. Мол эти нищие европейцы за честь должны почитать службу великой российской императрице.
Поручик Бонапарт с понижением в чине смириться не пожелал и развил самую бурную деятельность, с тем чтобы обойти этот пункт. Добился аудиенции лично с командующим иностранным корпусом Иваном Заборовским. Тот, облаченный в восточный халат, не удосужился подняться из-за стола. Он заканчивал свой плотный завтрак и на
десерт ел грушу, исходившую медовым соком. У Наполеона от голода подводило желудок, но он заставил себя отвести взгляд от этой груши. Изложил свою просьбу. А Заборовский лишь покровительственно усмехнулся: «Чином подпоручика русской армии тебе, мусью, гнушаться резону нету». «Тогда я наймусь к вашим врагам, туркам!» — вспылил Наполеон. «Ступай, — равнодушно ответил Заборовский. — Только бьем мы басурман, как бы и тебя ненароком не зашибли». Взбешенный проситель бросился прочь, а лакей, недовольно ворча, шел за ним и подтирал на лестнице следы от его грязных ботфорт. Кстати, Наполеон не забыл того унижения. И, отправляя после Тильзитского мира в Петербург свое посольство, дал им своих лучших поваров, с тем чтобы сразить русских гастрономической роскошью. Император особо подчеркнул, чтобы не
жалели денег на фрукты: «Пусть о грушах на вашем столе ходят легенды». Их доставляли к столу французского посла из Персии, чуть ли не по 100 рублей за штуку, на зависть двору Александра. Этим, впрочем, Россия не отделалась…
…В следующий раз увидеть Наполеона Давыдову довелось уже в 1812 году. Он со своими партизанами затаился в лесу у дороги, выжидая удобный момент для нападения на французов. Но враги шли не как обычно, растянувшись по большаку, а собранно, боевым порядком. И тут среди конных показался заляпанный грязью дормез, запряженный шестернею, на козлах — мамелюки в белых чалмах. В окне мелькнуло знакомое лицо под маленькой треугольной шляпой, надвинутой на лоб: мрачное, бледное, постаревшее и как будто больное. «Гвардия с Наполеоном прошла посреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьими лодками», — записал в тот день Давыдов в своем походном дневнике. У него было слишком мало людей, чтоб напасть на столь тщательно охраняемого императора…
Идею налета на неприятельский тыл, позаимствованную у гверильясов (испанских партизан, с которыми не мог справиться Наполеон, пока те не объединились в регулярную армию, — тут-то он их и разбил), Давыдов высказал Багратиону накануне Бородинского сражения, и приказ о создании летучего партизанского отряда был чуть ли не последней бумагой, подписанной князем Петром Ивановичем, которому суждено было геройски пасть при Бородине. Логика была проста: Наполеон, надеясь победить Россию одним лихим наскоком за двадцать дней, примерно на столько и взял с собой провианта. Теперь у него ни хлеба, ни фуража. У населения забрать могут только те, кто идет впереди. А ведь мужички, даром что французы несут им освобождение от крепостного рабства, сопротивляются отчаянно, жгут амбары, сами берутся за вилы и топоры… Словом, если врага, занятого более всего поисками пропитания, ударить с тыла, отбирать обозы, нападать на фуражиров, ломать мосты в местах переправы, то есть всячески беспокоить — все это может оказаться весьма полезным…
В первую же ночь партизанский отряд Давыдова попал под ружейные выстрелы — крестьяне устроили засаду. Мимо уха Дениса Васильевича просвистел и брошенный чьей-то мощной рукой топор. «Эй, православные! Ослепли, что ли, мать вашу растак!» — успел заорать Денис.
Мужики, плохо разбирающиеся в деталях военной формы (мало различающейся у русских и французов), приняли их за врага. Гусарские мундиры, разговоры на привычном для офицеров французском — все это пришлось оставить. «Я надел мужицкий кафтан, отпустил бороду, вместо ордена Святой Анны повесил образ святого Николая и заговорил с ними языком народным», — писал Денис.
Вначале у Давыдова было 130 гусар. С ними он умудрялся сделать невозможное: как-то взял в плен 370 французов (их транспортировали на русскую территорию), отбил 200 русских пленных, фуру с патронами и десять с провиантом. Его отряд быстро разрастался: вливались крестьяне, казаки, освобожденные пленные. Давыдову присылал подкрепления Кутузов, быстро убедившийся в эффективности партизанской «малой»
войны. Словом, скоро набралась небольшая, но чрезвычайно эффективная партизанская армия. И без того голодные французы, деморализованные наскоками Давыдова, стремительно превращались в дикую, неуправляемую орду — они, покорители Европы! Наполеон, тщетно дожидавшийся в сожженной Москве мирных переговоров, лучше всех понимал, как опасен для него этот «варварский способ ведения войны». Давыдова, имя которого он знал и портрет имел, он ненавидел люто. Приказал при задержании расстрелять на месте, выслал на поимку один из лучших своих отрядов из двух тысяч всадников при восьми офицерах и одном штабс-офицере. Давыдов, у которого было примерно вдвое меньше людей, сумел загнать этот отряд в ловушку и взять в плен вместе с восемью офицерами и штабс-офицером…
О храбрости и удачливости Давыдова слагали легенды по всей Европе. Когда русские войска входили в какой-нибудь город, жители вываливали на улицу и спрашивали о нем. А Денис Васильевич сидел тем временем под домашним арестом — за то, что самовольно взял Дрезден, не дожидаясь команды генерала Винценгероде. Кутузов, которого и самого на тот момент фактически отстранили, ничего не мог сделать. Союзные армии были объединены, и Александр I отдал главнокомандование фельдмаршалу Карлу Филиппу Шварценбергу, до недавней поры служившему… у Наполеона. Ох, недаром кузен Дениса Давыдова, прославленный генерал Алексей Ермолов, на вопрос государя, какой награды он желает, ответил: «Произведите меня в немцы!»

НА ПЕЧКУ!
Много обид и несправедливостей претерпел после войны Денис Васильевич. Но ничто он не переживал так тяжело, как разрыв с невестой. Впрочем, ему уже доводилось узнать горечь измены. Первая его грешная любовь к жене двоюродного брата Аглае Антоновне Давыдовой разбилась о громогласного, высоченного драгунского полковника — Аглая стала по ночам приходить к нему, а не к Денису. «Если б боги милосердия Были боги справедливости, Если б ты лишилась прелестей, Нарушая обещания», — писал тогда грустный Давыдов.
Потом была еще очень юная тоненькая танцовщица с дымчатыми волосами и глазами — Танечка Иванова. Она училась в балетном училище, которое охранялось почище Зимнего дворца: швейцар, бывший актер Украсов, игравший всю жизнь злодеев, и на порог не пускал поклонников — напрасно было хрустеть перед его носом ассигнациями. Оставалось только стыть на ветру и морозе, дожидаясь момента, когда учениц выведут на улицу. До того, пока они сядут в экипаж и поедут в театр, было несколько мгновений, чтобы передать письмо или подарок, поцеловать мимолетно маленькую ручку. Все оказалось тщетно! Таня вышла замуж за своего балетмейстера. Снова он страдал, и мучался, и едва пережил… И вот теперь — новая измена, новое страшное разочарование.
Давыдова принялись спасать все, кто его любил. Как это заведено в таких случаях, думали вышибить клин клином. В Москве Денису подстроили встречу с дочерью покойного генерала Чиркова Софьей — девицей серьезной,
в зрелых уже летах (по тем временам это означало 23—24 года). Миловидна, скромна, рассудительна. Русые волосы на русский манер заплетены в косу. «Доброты необычайной, а как начитанна! Это тебе не какая-нибудь твоя киевская ветреница», — твердили Давыдову. И он решился. В конце концов, Давыдову было уже 35 лет, пора…
Свадьба снова чуть было не расстроилась. Набожная и строгая мать невесты прослышала про «зачашные песни» и велела отказать Давыдову как пьянице, беспутнику и картежнику. «Побойся Бога, матушка, — убеждали ее друзья покойного мужа. — Генерал Давыдов — человек великих достоинств. Пьет весьма умеренно, карт в руки не берет и с хмельными красавицами дружбы не водит. Это ведь все только стихи, матушка, он же поэт!»
Дело сладилось. В апреле 1819 года Денис с Софьей обвенчались. Со времен наполеоновского вторжения много воды утекло… Теперь Денису Васильевичу не хотелось уже тянуть военную лямку, а только жить тихо и мирно дома, возле жены, год за годом рожавшей ему детей. Давыдов то и дело сказывался больным и уходил в многомесячные отпуска. Даже кавказская война, куда он был направлен под началом генерала Ермолова, его не увлекла. Перед отъездом Денис Васильевич сочинил едкую эпиграмму: «Генералам, танцующим на бале при отъезде моем на войну 1826 года»: «Мы несем едино бремя, Только жребий наш иной: Вы оставлены на племя, Я назначен на убой». Но и сам в действующей армии на Кавказе пробыл всего два месяца, а затем выпросил у Ермолова шестинедельный отпуск «для исправления здоровья». Заехав для виду на минеральные воды, испив шипучего нарзана, разослав для убедительности письма о своей «болезни» (в том числе Вальтеру Скотту), он помчался в Москву, где в доме на Арбате его ждала истинная причина отпуска: трое детей (все — мальчики) и жена, которой пора было разрешиться четвертым. «Нет, братцы, нет: полусолдат Тот, у кого есть печь с лежанкой, Жена, полдюжины ребят, Да щи, да чарка с запеканкой!» — писал теперь Давыдов.

Последней кампанией, в которой ему довелось поучаствовать, была польская, 1831 года. Денис Васильевич сражался там славно. Взял город Владимир-Волынский, за что получил Анну I-й степени. Впрочем, он все равно только и думал о том, как бы поскорее уехать домой. Ему было 47 лет, и он хотел покоя. Писал жене: «Дай Бог скорее быть возле тебя, моего
единственного друга! 15-я кампания не 15-й вальс или котильон! Пора! Пора на печку!» К счастью, над ним смилостивились и оставили в покое. В отставку, правда, Денис Васильевич так и не вышел, но теперь его служба ограничивалась ношением генерал-лейтенантского мундира.
Он выписывал книги из-за границы. Охотился. Писал военно-исторические записки. Словом, жил в свое удовольствие. Казалось, ничто уже не потревожит его. Но тут случилось то, чего Давыдов менее всего ожидал и потому менее всего опасался: он снова влюбился, как мальчишка.
Поехал однажды навестить сослуживца под Пензу и пропал, встретившись глазами с его 20-летней племянницей Евгенией Золотаревой. Давыдов был более чем вдвое старше ее. Имел семью, которую любил и ценил больше жизни. Но... ничего не мог с собой поделать. Бойкая, находчивая, с озорными глазами-вишенками Евгения его приворожила. Скрыть произошедшее ни от жены, ни от всего света Давыдов не сумел. Да и не пожелал: «Я вас люблю без страха, опасенья Ни неба, ни земли, ни Пензы, ни Москвы, Я мог бы вас любить глухим, лишенным зренья... Я вас люблю затем, что это — вы!» Многое пришлось стерпеть, но хуже всего был, конечно, ледяной, гневный взгляд жены. Да… Теперь-то Денис Васильевич вспомнил всех своих изменниц и простил их всех скопом…
Этот страстный, нежный, сумасшедший роман, заранее обреченный на печальный конец, продолжался три года. Потом Евгения скрепя сердце вышла замуж за первого попавшегося жениха. На этот раз Денис Васильевич отпустил возлюбленную легко, без
муки. И смиренно вернулся под семейный кров. А через пять лет умер — довольно еще молодым и даже здоровым, в неполные 55 лет. Возможно, оттого, что ему скучно стало жить: дни славных сражений минули. Сыновья выросли. Любовь ушла. Страдания и те его больше не посещали…