ПЕТР КЛОДТ. ЛЮБОВЬ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ.

Фаддей Горецкий. Портрет скульптора Петра Карловича Клодта. 1850 г.

Счастливая заплатка бедного барона.
Эта история похожа на сказку. Да разве мало их случилось в туманном прекрасном городе на Неве? Молодой скульптор барон Петр Клодт, человек бедный, но благородный, полюбил вздорную богатую красавицу, а по нему вздыхала юная «замарашка»...
Уля без сил рухнула на старенький топчан. И как она выдержала сегодняшний день?! С утра Улю гоняли по лавкам — купи банты, ленты, кружева. Потом пришла портниха мадам де Саж, принесла подвенечное платье. Прибежала сестрица Катенька, и началась примерка. Мадам с полным ртом булавок суетилась вокруг. Мать Катеньки, Авдотья Афанасьевна, высокая, полноватая, властная, энергично давала советы. Но Катеньке все не нравилось. Она дулась и на портниху, и на мать. И все трое совсем замучили Улю.
Весь дом вверх дном: как же, младшая дочь известнейшего скульптора Ивана Петровича Мартоса готовится выйти замуж!

А. Г. Варнек Портрет дочерей скульптора Мартоса. Собрание И. С. Остроухова в Москве.

На свадьбу денег не пожалели: ведь Мартос — всевластный ректор Императорской академии художеств, автор всенародно любимого памятника Минину и Пожарскому в Москве на Красной площади. Правда, лучшие его дни прошли, он стал капризен и неровен характером. Сам теперь мало что создавал, больше критиковал других.
К поискам жениха для любимой дочки Иван Петрович подошел ответственно — искал человека почтенного, с достатком. Ведь 15-летняя Катенька в жизни мало понимала, зато привыкла жить на широкую ногу.

Однажды Мартос вызвал дочь в кабинет. Катенька вбежала и осеклась — в углу конфузливо переминался с ноги на ногу незнакомый мужчина невыразительной наружности, к тому же в годах. Иван Петрович крякнул и обратился к дочке:
— Вот, милейшая моя телятинка, — старый скульптор любил поесть и порой в ласковом обращении к дочке выказывал свои гастрономические пристрастия, — мой давний друг Василий Алексеевич Глинка, талантливый архитектор и достойный человек, просит твоей руки!
Катенька ахнула и выбежала из кабинета. В коридоре наткнулась на Улю — та вытирала разноцветный витраж — руки тряслись от напряжения — а ну как разобьешь ненароком?.. И тут Катенька врезалась прямо в нее. Уля пошатнулась и, чтоб удержаться, схватилась за витраж. Стекло упало и брызнуло осколками.
Дверь кабинета распахнулась, на пороге возник сердитый Мартос:
— Куда понеслась, Катерина?
Дочь шумно вздохнула и вдруг выпалила:
— Улька стекло разбила!
Иван Петрович взглянул на осколки и снова обратился к дочери:
— Я жду от тебя ответа!
Катенька открыла рот, но не смогла вымолвить ни слова. «Ведь этот Глинка старик. Ему уже 50!» — пронеслось в голове. Из гостиной появилась Авдотья Афанасьевна и зашептала дочери:
— Жених скопил 100 тысяч рублей — деньги громадные! — и все их обещал на тебя записать. Что тут раздумывать?
Катенька вздохнула и покорно опустила голову. Все вмиг повеселели.
— Шампанского неси! — крикнул Мартос жене и повернулся к ожидавшей наказания Уле. — Не дрожи, стекло бьется к счастью!
И вот теперь семья с ног сбилась — все к свадьбе готовятся.

Вечером, проводив портниху, хозяйка Авдотья Афанасьевна приказала позвать Улю:
— Что же ты, Улька, кружева перекрахмалила! И банты плохо отутюжила! Из-за тебя Катенька весь день пронервничала. Даже мадам де Саж удивилась: «Что это у вас девушка такая неумелая да нерасторопная?» А ведь ты, кажется, должна бы стараться! Забыла, что мы с Иваном Петровичем тебя, бедную родственницу, в дом из милости взяли?
Как забыть?! Уля, конечно, помнит. И вправду, умерла бы с голоду после смерти родителей, кабы не Мартосы. Но ведь и она все эти пять лет трудилась не покладая рук, стараясь угодить и сестрице Катеньке, и дяденьке Ивану Петровичу, и самой тетушке. А Авдотья Афанасьевна опять недовольна. Правда, Уля ее почти не слышит от усталости. Ей бы добраться до своей каморки под крышей, лечь на топчан и заснуть!..

...Свадьбу играли в конце мая 1830 года — как раз начинались белые ночи. Церковь Академии художеств, где пышно и торжественно венчались молодые, была украшена белоснежными цветами. Невеста сияла бриллиантами, как радужный цветочек. И то сказать — красавица, глаз не оторвать! Все в церкви только на нее и глядели. А один молодой человек смотрел дольше, вздыхал глубже.
— Это барон Клодт! — услышала Уля чей-то шепот. — Говорят, тоже в мадемуазель Мартос влюблен!
— Да у него же ни гроша! — ответил кто-то сердито. — Был военным, но со службы ушел. Теперь вольнослушатель в академии. Живет впроголодь в полуподвале на Выборгской стороне — все лошадок лепит. А кому они нужны?
Уля перевела глаза на барона: худой, изможденный, одет с той небрежностью, что бывает лишь от большой бедности. Но как он смотрит на Катеньку! Неотрывно, отчаянно. Да если б хоть раз кто так посмотрел на Улю, разве она пошла бы за другого? Да ни за какие капиталы!..
Наутро Катенька с новообретенным супругом приехала к родителям — попрощаться перед свадебной поездкой. Молодая жена куксилась, старик муж конфузливо вздыхал. Кажется, брачная ночь не слишком удалась...
Мартос вызвал зятя в кабинет, и через пять минут Глинка куда-то укатил. Катенька осталась с маменькой кофе пить. Спустя час молодожен объявился и, припав к ручке юной жены, положил перед ней сафьяновый футляр. Катенька открыла и вскрикнула: оттуда брызнул бриллиантовый свет! Колье с браслетом было тут же надето, и задобренная молодая кинулась на шею мужу. А в полдень Глинки отбыли в свадебное путешествие.

Когда волнение в доме улеглось, Уля тайком выскочила из дома. «Полуподвал на Выборгской!» — повторяла она, торопливо шагая по петербургским улицам.
Выборгская сторона — не для богатых, но то, что Уля увидела, заставило ее поежиться. Из подвалов и полуподвалов, которых сотни, несло гнильем и сыростью. Как тут отыскать нужный? Вон у раскрытого окна люди толпятся. Может, спросить? Уля подошла поближе. На окошке красовались раскрашенные фигурки восковых лошадей.
— Почем каурая? А та — пегая? — кричали покупатели. Уля ахнула: барон Клодт прямо из окна торговал своим товаром...
Люди волновались, переругивались, но, в конце концов, толпа схлынула, и Уля подобралась поближе. Лошадок после распродажи не сильно поубавилось... Клодт сидел хмурый. Через окно Уля увидела на столе кусок хлеба и селедочный хвост. Вот и вся еда, а судя по сегодняшней распродаже, больше пока не предвидится.
— Хотите, барышня, всех лошадок за гривенник? — устало спросил скульптор.
Но у Ули и гривенника-то нет.
— Лучше я вам рубашку починю! — вдруг предложила она. — Вон на локтях заплатки поставить надо!
— Это ерунда! — буркнул Клодт. — У меня вся жизнь в заплатках...
Девушка встрепенулась:
— А я вам счастливую заплатку поставлю! Клодт только рукой махнул:
— Валяйте! А я вам парочку лошадок отдам!
Вернувшись домой, Уля застала знакомую сцену: Мартос рассматривал работы учеников академии для отправки в императорскую канцелярию. Николай I требовал ежегодного отчета о трудах «питомцев искусств». И чтобы не ударить в грязь лицом, Иван Петрович всегда тщательно отбирал работы. Их приносили ему домой, он раскладывал картины и скульптурные эскизы по всей квартире и придирчиво осматривал.
— Дяденька Петр Иванович! — осмелев, брякнула Уля. — А работ господина Клодта здесь нет?
Мартос повернулся к ней и отрезал:
— А что хорошего ваш Клодт сделал? Нет, чтобы торжественную статую вылепить в классической или древнеримской манере — с выигрышными позами, благородными драпировками! Так он на лошадках помешался. Я ему говорю — это же все равно что игрушки детям лепить. А он твердит: «Лошади — благороднейшие создания, в их движениях — чистая красота». Вот и поговори с этаким чудаком! А туда же, просил руки Катеньки... Представляешь, Улька, этот нищий всерьез о любви говорил!
И махнув рукой, Мартос вышел.
Уля подбежала к окну, где стоял огромный ящик, почти доверху заполненный работами для отправки в канцелярию императора, разгребла свернутые холсты и положила на дно фигурки клодтовских коней. Под холстами Мартос их не найдет, а вдруг они понравятся императору? Тогда, может, будут у барона на обед не только селедочные хвосты...

Летом 1831 года в Петербург пожаловала ужасная гостья — холера. Мартосы отбыли на дачу, а через пару недель приехала Катенька — в испуге, но без слез. Оказалось, ее муж, архитектор Глинка, умер. Конечно, страшно и жалко, но чего ж горевать — все 100 тысяч теперь Катенькины.
Осторожно и боязливо она выложила свое богатство на стол перед матерью. Авдотья Афанасьевна бережно завернула пачки ассигнаций в чистое полотенце и убрала в сундук. Отдавать деньги в рост, как делали многие, Мартосы не решались...
Наконец эпидемия схлынула, Мартосы вернулись в Петербург, и, пока заново обустраивались, Уля, улучив момент, понеслась на Выборгскую улицу. Сердце стучало, как тяжелый молот, — вдруг Клодта унесла холера?

Но нет, слава Богу, лошадки по-прежнему стоят на окне, а в полуподвале горит фитилек! Забыв обо всех приличиях, Уля ринулась вниз по крутым ступенькам. Клодт, увидев ее, уже открывал дверь. И вот они говорят, говорят и не могут наговориться...

Уля узнала, что Петр Карлович Клодт фон Юргенсбург действительно барон и потомок древних вестфальских рыцарей.
В Курляндии у них был замок Юргенсбург, некогда пожалованный местным герцогом за смелость и верную службу. Позже один из предков Клодта перебрался в Россию, и семья давно уже обрусела. Однако верность и бесстрашие остались их фамильной чертой.
Отец Петра, генерал Карл Федорович Клодт, храбро сражался с Наполеоном, за что удостоился наград и особой почести — его портрет поместили в Галерее героев войны 1812 года в Зимнем дворце. После войны гордый генерал не снес оскорблений начальства и в одночасье умер.
Матушка, Елизавета Яковлевна Фрейгольд, добрейшая женщина, тоже вскоре скончалась. Так что Петру, как и сироте Уле, приходится самому пробиваться в жизни. По настоянию отца стал он артиллерийским офицером, но не лежит душа к военной муштре и здоровьем он слаб. Вот и вышел в отставку, теперь перебивается с хлеба на квас, зато учится любимому делу — непременно станет скульптором.

Рассказала и Уля о себе: что она – Иулиания Ивановна Спиридонова — круглая сирота. Но таким красивым и торжественным именем ее, конечно, никто не зовет. Улькой кличут — и тетенька Авдотья Афанасьевна, и дяденька Иван Петрович, и сестрица.
Петр подскочил как ужаленный:
— Так вы воспитанница Мартосов? И говорите, Катерина Ивановна снова свободна?
У бедной Ули даже сердце зашлось — таким сильным чувством озарилось его лицо...

Через несколько дней, преодолев сопротивление швейцара, Клодт вломился в дом Мартоса и рухнул на колени перед Авдотьей Афанасьевной:
— Вы одна можете устроить мое счастье! Уговорите мужа отдать за меня Катерину Ивановну! Вы же видите — жизнь быстротечна! А я Катеньку буду на руках носить!
Авдотья Афанасьевна аж поперхнулась:
— В уме ли вы, барон? Разве Катенька вам пара? Она же дочь академика и богата теперь, как принцесса. А у вас в кармане блоха на аркане да вошь на цепи! И перспектив никаких. Кто за вас пойдет? Разве бесприданница вроде нашей Ульки Спиридоновой? Вот к ней и сватайтесь. Ее отдадим!

Странно вздохнул молодой барон, и еще более странно передернулось его лицо.
— Отлично, добрейшая Авдотья Афанасьевна! — хладнокровно проговорил он, вставая с колен. — Коль отдаете, я возьму!
Свадьбу назначили через месяц. Мартос отнесся к событию на удивление серьезно, пригласил знатных гостей. Катенька идти на свадьбу отказалась, сославшись на то, что в трауре. Да и к чему ей чужие свадьбы? Этот бесчувственный барон после ее отказа должен сердечные раны залечивать, а он за Улькой, прислужницей, увиваться вздумал. Тот еще гусь оказался. Хорошо, что маменька ему отказала!

Улю привезли в церковь еле живую. Народу набилось под завязку. Все ждали жениха, гости перешептывались. Авдотья Афанасьевна хмыкала:
— Не придет он! Кому охота нищую брать?!
Вдруг церковный сторож крикнул:
— Тут какой-то оборванец на свадьбу рвется! Говорит, что жених...
— Впусти! — вздохнул Мартос.
Уля очнулась, вспыхнула, кинулась к Клодту:
— Петя! Что ж так долго?!
— Да вот, наряжался на свадьбу... — замялся Клодт. — Заплаты на обшлага ставил, да все одно криво...
Уля покраснела:
— Я уж подумала, не придешь... Опять к Катеньке свататься решил...
— Да вся моя любовь к вдовушке Глинке в одночасье, словно чулок с ноги, снялась! К чему мне избалованная дочка академика? Разве не видишь, Уленька, сколько у меня заплат? Твоей изнеженной сестрице век не залатать. Только ты справишься!...

Карл Брюллов Портрет баронессы И.И.Клодт, жены скульптора П.К.Клодта 1839 г.
Утро на следующий день после свадьбы выдалось ясным, праздничным. Уля выбежала из полуподвала и подставила лицо солнечным лучам. Вскоре вышел и Петр, виновато отводя глаза. В доме, как обычно, лишь селедочный хвост — вот и вся еда. Петр вздохнул: Уленька у Мартосов хоть из милости жила, но все же не голодала. По утрам чаи-кофеи распивала. А у него в подвале — только вода...
Тем временем молодая жена уже хлопотала по дому, окна открыла — свежий воздух впустить. Чего тут только нет — и рисунки, и муляжи лошадиных голов, с которых Петя своих коней срисовывает, даже скульптуры. Немного разобралась (главное — ничего не испортить!) и стала в комод свое приданое складывать. А там... Среди белья рубль серебряный сверкнул, потом другой, третий... Всего двенадцать целковых! На этот старинный обычай — класть в белье новобрачных серебро — Уля и не надеялась. Теперь можно в лавку сбегать — хоть чаю, хоть кофею купить. И сахару, и сдобных булок!

Не успели молодожены чаю откушать, в дверь кто-то забарабанил. Уля испугаться не успела, а в полуподвал уже вломился щегольски одетый военный. Петр таких только в детстве видывал, когда с отцом-генералом жил.
— Барон Клодт фон Юргенсбург здесь проживать изволит? — загремел гость.
Уля на всякий случай к мужу метнулась: мало ли чего ему от Пети надо? В руках Ули вмиг оказалась кочерга. А вояка свое трубит:
— Его Императорское величество, увидев ваши конные скульптуры, пожелал пригласить вас в Гвардейский манеж!
Тут уж Клодт удивился:
— А где император мои скульптуры видел?
— Не могу знать! — отрапортовал офицер.
Тут Уля вспомнила, как тайно подложила Петиных лошадок в ящик для отправки в Зимний дворец и подписала на бумажке: «Работы барона Клодта».
От Николая I Петя вернулся радостный, окрыленный. Подхватил Улю на руки, закружил по комнате:
— Ты принесла мне удачу!
Оказалось, царь, заядлый лошадник, был поражен тем, сколь верно получились «коняшки Клодта», и поручил изваять шестерку коней для колесницы Славы на Нарвских триумфальных воротах, даже показал в качестве образца жеребцов, только что привезенных из Англии. И главное — велел секретарю выдать скульптору большой задаток!

За несколько месяцев жизнь Клодтов переменилась: они перебрались в просторную квартиру, наняли слуг, экипаж с возницей. Теперь Уля ездила по городу как истинная баронесса.
А в это время в доме Мартосов Катенька заливалась слезами, шипела на отца и швыряла в мать подушками:
— Барон меня любил! А вы ему Ульку сунули. Она из-под меня горшки выносила, а теперь баронессой заделалась. Каждый день, говорят, новое платье примеряет да по Невскому в собственном экипаже катается! А я, несчастная, дома сижу. Одно и воспоминание — о муже старике, ни на что не годном, как оказалось!..
Авдотья Афанасьевна оправдывалась:
— Кто ж знал, что Глинка твой от холеры сгинет, а барон так скоро вверх попрет?..
Но, в конце концов, и Катенька внакладе не осталась: мать лучшую сваху наняла, и та сыскала молодой вдовушке достойного жениха — господина Шнегаса, известного петербургского врача с тугим кошельком. Деньги-то они, как известно, к деньгам идут...

А барону Клодту все поступали и поступали заказы. Ладил он новых коней. Мечтал изваять четырех скакунов, укрощенных волей человека. По его замыслу, в первой паре конь еще не поддается, сопротивляется, во второй и третьей укротитель понемногу берет верх над животным, а в четвертой паре человек и конь уже слились в едином порыве, в одном ликующем движении. Порыв и движение — вот красота жизни!
Несколько месяцев Петр по Петербургу ходил: искал, где бы поставить свои скульптуры. Наконец нашел место — на Аничковом мосту. После «Укрощения коней» не только Петербург, но и Париж, Берлин и Рим признали барона своим почетным академиком.
Однако сам он славу и похвалы не сильно замечал, вздыхая:
— Мне бы работы побольше!
А тут еще, как на грех, знаменитый литейщик Василий Екимов, которому Клодт поручил отливать своих бронзовых коней, помер. Барон расстроился ужасно — и человека жалко, и вопрос неразрешимый — кому теперь работу доверить? Месяц мыкался, ночами не спал. Как-то утром говорит Уле:
— Найди-ка мне одежу поплоше, сам в литейный цех пойду. Авось научусь бронзовую скульптуру отливать!
И ведь научился — чуть ли не лучшим литейщиком Петербурга стал! Друзей из литейных мастерских на обед приглашал, за стол все вместе садились — и друзья-академики, и друзья-рабочие. И ничего — не гнушались друг другом. А к вечеру, как гости расходились, барон возвращался к работе. Но его частенько отрывали от дела.
— Петр Карлыч! — спрашивал очередной проситель. — Нет ли у вас деньжат в долг?
Барон, бывало, только рукой махнет, не отрываясь от чертежей:
— Иди к комоду! Посмотри, там должно быть!
— У нас комод деньгами заведует! — грустно шутила Уля, ведь при Петиной небрежности с деньгами совсем не до смеха!
Как-то повадилась ходить к Клодтам некая дама — огромного роста, лицо под черной вуалью. Видно, горе какое-то пережила. Оставалась на обед, потом кидалась к Пете, рыдала басом. Даже на колени падала:
— Взывая к доброму сердцу, умоляю о вспомоществовании!
Клодт, как водится, отсылал ее к комоду. Однажды, после очередного такого визита к Уле вбежала горничная и, забыв приличия, выпалила:
— Хоть вы скажите хозяину, барыня! Обирают ведь его! Так и по миру пойти недолго! Я только что вашу «даму под вуалью» на лестнице встретила. Она меня не видела — деньги прятала. Задрала юбки-то — а там штаны да сапоги. Мужик это!
Уля к Пете кинулась. Тот только отмахнулся:
— Что ты меня от работы отрываешь? Я уже давно понял, что это гренадер, а не женщина. Но ведь если гренадер плачет и в ногах ползает, наверно, беда у него.
— Нет у него никакой беды! — взорвалась Уля. — Просто нашел легкий способ поживиться. Небось на карты денег не хватает! А ты даешь да еще обедами кормишь!
Клодт прищурился:
— Я про селедочный хвост на обед, наверое, никогда не забуду!
Ну что с ним говорить? Прав ведь, хотя и о себе подумать надо.
Недавно художник Карл Брюллов, как про него говорят, волшебник русской кисти, советовал:
— Съездил бы ты, Петруша, в Париж. Тебя там чествовать хотят!
А Клодт отбрыкивается:
— Не хочу я в даль эдакую тащиться! Это ж волнения какие. Уж лучше я тут — с Уленькой.
Уля эти слова услышала, когда в кабинет к мужу войти собиралась. У двери и расплакалась от счастья...

Впрочем, Париж сам к Клодту в Петербург явился - в лице известнейшего баталиста Ораса Верне. Целый месяц француз вокруг Клодта ходил, все восхищался:
— Вы, барон, совершили невозможное — дали скульпторам образцы для подражания на века! К вам теперь ученики со всего мира потянутся.
Как в воду глядел. Вскоре к академику Клодту стали приезжать иностранцы учиться ваянию. Завистники, конечно, судачили:
— Может, Клодт и хороший скульптор, но только кроме лошадок ничего больше не умеет.

Но Уля не обращала внимания на досужие разговоры. Теперь у нее с Петей трое детей.
В 1835 году родился первенец Петр, следом еще двое ребятишек.
Когда отец их к потолку подкидывал, материнское сердце всякий раз замирало. Знала, что руки у Пети надежные, трудовые, но все равно ахала.
Летом вся семья уезжала на дачу. Чтобы детям было в дороге удобнее, Клодт смастерил... домик на колесах. Когда подъезжали к даче, все соседи выбегали на дорогу и весело кричали:
— Смотрите, цыгане едут! А с ними Клодт — цыганский барон!
На даче у них жил настоящий волк. Еще щенком прибился, и Уля его выходила. Теперь он семейство Клодт своей стаей считает, а Улю, наверное, вожаком. На всех скалится, а ей руки лижет. Помимо волка есть у них попугайчики, пони, старенький осел и, конечно, лошади. Куда же без них?
Как-то генеральская вдова, жившая по соседству, попросила Клодта сделать надгробие для почившего отца семейства и украсить фигурой рыкающего льва. Петя вернулся от заказчицы озадаченный:
— И как я не догадался львенка завести? Я б его бифштексами кормил, ты, Уля, за хвост таскала, как провинится, а дети гулять на цепочке выводили бы. Эх я, дурень! С кого теперь зверя лепить? Уля в ответ засмеялась:
— А вдруг кто крокодила слепить попросит, ты и его затребуешь? Я с ослами и попугайчиками как белка в колесе верчусь! Только льва мне и не хватало...
— И правда, отдохнула бы, Уленька! — просил Петр. — Устала небось!
Но жена только отшучивалась:
— Я еще не всех вас обиходила, не все заплатки поставила!

Так и жили Клодты: долго и счастливо, как в сказке.
Иулиания Ивановна ушла первой — 22 ноября 1859 года. Петр Карлович остался с детьми и внуками и почти безвылазно жил в своем имении на острове Халало.
8 ноября 1867 года одна из внучек попросила дедушку вырезать лошадку. Клодт взял ножницы и вдруг упал. Так и умер — с фигуркой лошадки в руке.
За организацию похорон взялся старший сын, ставший художником-пейзажистом. Открыл старый комод — а там 60 рублей да пара лотерейных билетов. Хоронить Клодта пришлось на пособие Академии художеств.